Но тут Ласло сказал только: «Блинчики», — и выиграл игру.
Весь остальной вечер говорили только о блинах: слоеных, со сметаной, с начинкой из цыплячьего рагу, с творогом, орехами, вареньем, о блинчиках, облитых шоколадом, толстых и жирных, тонких и немножко подгорелых, о блинах, в которые подмешано немного картошки, о том, нужно ли бить в творог яичный желток, класть изюм… и как лучше их есть — прямо со сковородки или немножко потомить в сметане…
И Магда решила: чего бы это ни стоило, но она испечет блины. На другой день, в послеобеденную артиллерийскую паузу, она отправилась к Кларе Сэреми и сказала:
— Сейчас я могла бы приносить вам воды… по два ведра в день.
Танцовщица очень обрадовалась.
— Очень хорошо, милочка! Очень хорошо. Вы же видите, как я мучаюсь. Снег топлю и всякое такое.
— Не сердитесь, но я хотела бы знать, чем барыня может мне заплатить за это?
— Н-да, — протянула актриса, подумав про себя, что не пошла бы за водой ни за какие сокровища. — Ну, я не поскуплюсь, милочка! За каждое ведро вы получите от меня пол… нет, постойте, четверть кило муки… Высшего сорта муки и двадцать граммов смальца. Согласны?
— Согласна, спасибо. Только, если можно, я хотела бы не по частям получать, а забрать все сразу.
— Сразу? Хорошо, — согласилась актриса, — но только, разумеется, расчет в конце…
Она подумала, что может жестоко просчитаться, выдав плату, скажем, за неделю вперед, а Магду уже на второй день прихлопнет где-нибудь миной…
Каждое утро звонкие ведра отправлялись по воду. В рассветный час, когда часовым переставали мерещиться всякие страхи и в их руках умолкали автоматы, когда стихало бормотание неповоротливых «юнкерсов», прилетавших с боеприпасами, а мины еще не начинали свое нытье, на улицах позвякивали только ведра, да хрустел снежок под ногами крадущихся женщин, да надрывно, словно плача, ржали голодные кони.
Бледные, исхудалые женщины, закутанные в тряпье, утратившие и красоту, и всякие признаки возраста, торопливо крались вдоль стен с пустыми ведрами, а затем шли назад, тяжело дыша, останавливаясь передохнуть под наиболее надежными воротами и почти бегом минуя пустыри, где обвалившиеся стены уже несуществующих домов не давали укрытия. Только бы успеть домой до бомбежки!
Но Магда, изголодавшаяся, измученная работой и, тревогой, ходила по страшным улицам не только за водой. Она носила на Туннельную суп, приготовленный на первом же огне, носила тайные свертки со взрывчаткой, а домой, завернув в бумагу или тряпье, несла найденные на мостовой, в воронках, среди развалин ручные гранаты… Когда Магда впервые взяла в руки гранату, ее сковал страх: она столько наслышалась о гранатах и бомбах с замедленными взрывателями! Но понемногу она привыкла и больше думала о том, что нужно спешить, не то начнет светать. И, думая об этом, забывала бояться того, что было у нее в свертке. Часто нести приходилось всего лишь одну записку: туда или обратно. А то и просто сообщение на словах. Всю дорогу она повторяла эти слова, но об их смысле могла лишь смутно догадываться. И, сверх всего того, носила она воду. Воду для тринадцати человек, трое из которых — дети, еще не понимающие, что воду нужно беречь. Воду, без которой нельзя готовить еду, которая нужна, чтобы пить, умываться, стирать. Снег на дворе уже давно обратился в обледеневшую грязь и не годился даже для стирки…
Последние, самые трудные, два ведра, сто раз оплаченные жизненным риском — потому что к этому времени уже начинали гудеть и выть мины, а самолеты выходили на свою ежедневную, сводящую с ума охоту, — она относила Кларе Сэреми. Уже шестой день подряд. На шестой день, поставив ведра на пол прихожей и вытерев красные от ветра, мокрые от воды руки, она смущенно попросила рассчитаться с ней за работу.
Четверть кило — это, конечно, немного. Но когда на шестой день за двенадцать ведер воды нужно отмерить сразу три килограмма муки — это уже что-то… За какую-то жалкую воду!.. Которая ей бесплатно досталась… и каждому человеку положена! И у этой коровы хватает совести сказать, что ей еще причитаются двести сорок граммов смальца?
— Откуда же, милочка, тебе причитается? Почему? Об этом уговору не было!
— Вы сами сказали, — вздохнула Магда. — Четверть кило муки и двадцать граммов смальца…
— Пардон, но это ошибка! Четверть кило муки или двадцать граммов жиру… Да и как вы только, милочка, могли подумать — я вас просто не понимаю!
Магда не хотела забирать заработанные ею муку и смальц ежедневно, потому что знала: тогда ей ни за что не испечь блинов. Смальц изжарят, муку превратят в хлеб. Разве женщины согласятся извести ее на блины! «А так, — думала она, — если я принесу домой все это великое сокровище разом, его хватит и на хлеб, и Жужике Вадас, и на блины».
Однако что же ей было делать? Ее гнусно обманули! Часть муки пришлось отдать за столовую ложку жира и щепотку сахара.
На «следующий день она снова понесла воду немецкой шлюхе, по бесчестно сниженной цене. Но блинчики испекла! Двадцать два блинчика — на одиннадцать ртов. Конечно же, без яйца и молока тесто капризно рвалось, и нужно было быть очень ловкой и осторожной. В кладовке отыскался кусочек сухого джема, его размочили, получилась начинка. Пока пеклись один за другим блинчики, маленькая, тесная комната, заросшая лесом подпорок, наполнилась чудесным острым ароматом. И все ждали — ждали с вожделением с самого утра, позабыв даже об адском грохоте боя за окнами комнаты… Даже Ласло и тот на какое-то время забыл обо всем и не сводил глаз с суетившейся подле чугунной печки женщины. А она, с раскрасневшимся в работе лицом, проворно двигалась, наклонялась и распрямлялась, и вокруг нее плыло облако дразнящего, напоминающего о мире аромата — запах драгоценного лакомства. В глазах ее, всегда как бы подернутых слезной поволокой, засверкали отблески пламени печи, отраженный свет лампадки.
— Если бы вас не было, Магда, — тихо промолвил Ласло, — вас нужно было бы выдумать!
Магда смущенно улыбнулась. А Ласло всего пронизала пьянящая жаркая мысль: он влюблен!
Нет, ни за что не поверил бы сейчас, что уже был влюблен когда-нибудь прежде, что в мире мог быть кто-то еще, более достойный его любви, чем эта милая, добрая и тихая женщина, которая стоит у печки и проворно, споро поворачивает на огне сковородку с блинчиками. Стоит женщина!.. Чужая жена… Какая незадача…
Ласло словно устыдился собственной мысли, отвел глаза. А когда снова заговорил, голос его был хрипловат и бесцветен:
— Когда вы в последний раз слышали о своем супруге?
Магда опустила сковородку. Ответила шепотом, чтобы не услышала дочурка:
— В конце октября… Я тогда говорила с ним. Он прятался здесь, неподалеку… на улице Аттилы… А двадцать седьмого хотел перебраться к товарищу, на Швабку. Боялся, что дворник догадывается… Отсюда ушел, а туда не добрался… Знакомые говорили мне, будто видели его: угодил в облаву, а потом их всех угнали в Обуду, на Кирпичный… Я ходила туда, но его там не было… Потом еще кто-то видел его в гетто. Где я только его не искала!.. А потом, кто знает… может, то и не его видели… — Привычным движением она тоненько мазнула жиром по сковороде, плеснула на нее тесто. — Не знаю… Одна только надежда — что не вывезли его… И где он может быть? Когда бомбят, всегда об этом думаю… А вдруг он успел в Пешт перебраться и уже там, на свободе, и все это для него осталось позади!..
— Ну конечно, он там, — подхватил Ласло и принялся объяснять, что немцы удерживают теперь в руках едва ли десятую часть столицы. — С чего ему непременно остаться в этой последней десятой? Наверняка он на свободе…
В общих чертах они уже представляли себе, как проходит линия фронта. Сечи, едва обосновавшись на Солнечной горе, подсчитал свои немногочисленные, но надежные силы и отдал первый приказ: произвести рекогносцировку. Отрезанным от всего внешнего мира, без радио, без какой бы то ни было информации, конечно, нужно было в первую очередь разобраться в обстановке на фронте. И разведать важнейшие участки немецких оборонительных линий: временные казармы, склады, огневые позиции батарей. Он считал, что любой взрыв, пусть он даже будет успешен, причинит немцам меньше вреда, чем разведывательные данные, если их удастся переправить на ту сторону. А в том, что хоть один из них, но проберется через линию фронта, они не сомневались. И потому всегда при себе носили «Заметки начальника ПВО» (выдуманного, разумеется, ими же) с точным обозначением мест временного захоронения убитых солдат. Воображаемые, нарисованные в виде буквы «Г» дома на самом деле обозначали линию фронта на Крепостной горе и горе Геллерта, а «места захоронения» — важнейшие стратегические пункты.
Горела земля под ногами у немцев и словно суживалась с каждым днем. Вся территория, где они еще держались в Буде, умещалась теперь уже между улицей Дёрдя Рата, фуникулером, улицей Кароя Келети и площадью Жигмонда. Однако уменьшение территории увеличило их силу сопротивления. В этом Ласло и его товарищи убеждались не раз во время разведывательных поисков: иногда за один-единственный особняк бой длился целый день, за улицу — неделю. Но зато и осадный механизм теперь обрушивал все мины, гранаты, бомбы и снаряды на этот пятачок, в несколько квадратных километров.
