44. Гюберт на веревочке…
Часам к семи вечера у озера стало пусто и безлюдно. Даже самый придирчивый глаз не смог бы обнаружить вокруг ничего подозрительного. Стояла какая-то особая, выжидательная тишина.
Лошади партизан под надежной охраной кормились на выпасе не менее чем в километре. Мы все сидели в засаде.
Солнце стояло еще высоко, но мы не могли знать точно, в какое время прибудут «гости», и укрылись заранее.
Я избрал себе позицию метрах в десяти от клади через проток, в зарослях орешника. Рядом со мной лежали Сережа и Таня, крепко сжимая свои автоматы.
Над кладью мы заранее и основательно поработали, перебрали настил из кругляка и, кажется, достигли того, чего хотели.
Мы ждали настороженно и напряженно, не производя никакого шума, не отрывая глаз от опушки леса, откуда должен был появиться враг. От страшного напряжения временами чудилось, что что-то движется на фоне зелени.
В лесу куковала кукушка. Со стороны озера доносилось довольное кряканье уток. Они шумно полоскались, хлопали крыльями, как всегда перед вечерней зорькой.
Время текло медленно, и я не один раз прикладывал к уху часы, чтобы проверить, не остановились ли они.
Подчас начинало казаться, что все наши приготовления ни к чему, что операция срывается. Ведь в самом деле: все было основано только на сообщении Фомы Филимоновича. Уж не говоря о том, что Гюберт мог передумать или заболеть, — тысяча других дел могла ему помешать: вызов начальства, срочное сообщение, требующее каких-либо мер, да мало ли что еще… Все висело на ниточке, и меня охватывали отчаяние и злость при мысли, что эта ниточка могла так легко порваться.
Но вот без нескольких минут восемь Таня толкнула меня в бок и шепнула:
— Николай бежит!
Я вздрогнул. Да, Логачев бежал крупными скачками, и не по дороге, а лесом, виляя между стволами деревьев, перепрыгивая через бурелом. В правой руке его поблескивал вороненой сталью автомат. Перемахнув через проток, он упал, но тут же вскочил и подбежал к нам.
Логачев сидел в передовой засаде и пробежал сейчас добрых полкилометра. С лица его градом катился пот, сильная грудь круто вздымалась. Он запыхался, но, сделав глубокий вздох, доложил:
— Едут!.. Своротили сюда… Две подводы… На передней двое… На задней пятеро… Автоматчики…
— А Филимонович?
— На передней.
— Значит, на ней трое.
— Да, да, да. Я не считал Фому Филимоновича.
— Так… Приготовимся! — сказал я и дважды свистнул, подражая иволге.
Это — для остальных. Мы так условились. Теперь все знают, что «гости» вот-вот появятся.
Это «вот-вот» растянулось на четверть часа, и наконец наш слух уловил скрип колес, которые Фома Филимонович в этот раз умышленно не смазал.
Поистине Гюберт был настоящим маньяком, если все-таки решился на охотничью вылазку, зная, что где-то в этих лесах бесследно исчезли два его солдата с лучшей собакой.
Мы четверо затаив дыхание стояли в кустах на коленях. Вот среди зелени показалась первая телега. На ней — хорошо знакомые лица: Фома Филимонович, Вильгельм Гюберт и Похитун. Фома Филимонович держал вожжи. Гюберт сидел, свесив ноги, лицом в нашу сторону, с ружьем в руках. Похитун полулежал, опершись на локоть. На нем все тот же запомнившийся мне измятый мундир без погон. Гюберт был в высоких болотных сапогах и короткой охотничьей куртке. На голове коричневый берет. Они совсем не изменились за полгода: ни Похитун, ни главарь осиного гнезда.
Сердце мое колотилось, я жадно вглядывался в лицо Гюберта. Вот она пришла — расплата с врагом…
Показалась вторая телега. На ней, как и доложил Логачев, восседали пять солдат. Все, кроме того, кто правил лошадью, держали автоматы.
Телеги медленно приближались. Нас уже разделяли каких-нибудь пятьдесят шагов…
Ребристая кобыла, неизменный спутник Фомы Филимоновича, плелась вяло, лениво перебирая ногами.
Старик пошевелил вожжами и прикрикнул на лошадь:
— Эй, голуба!
Фома Филимонович казался совершенно невозмутимым, будто и не знал, что должно произойти через считанные секунды. Это было поистине образцовое самообладание.
Оккупанты держались безмятежно. Однако малейшая неосторожность с нашей стороны или промедление могли стоить нам дорого. Сейчас особенно ясно понял я, какое удачное место для засады выбрал Фома Филимонович. Прогнившая кладь должна была отвлечь внимание врагов.
Первая телега остановилась шагах в трех от протока. Фома Филимонович сунул вожжи в руки Похитуна и спрыгнул на землю. Он подошел к клади, наступил на настил и стал пробовать ногой прочность бревен.
— Не засядем? — спросил Гюберт.
— Никак нет, — спокойно ответил Фома Филимонович. — Я же был здесь во вторник, переезжал, держит хорошо.
Он метнул быстрый, косой взгляд на вторую подводу и вернулся к своей телеге. Взгромоздившись на передок, он взял вожжи и прикрикнул на лошадь:
— Шевелись, голуба! Смелее! Чего чухаешься? Лошадь тронула, робко, с опаской ступила на настил и потянула за собой телегу. Я наблюдал, сдерживая дыхание. Фома Филимонович неожиданно хлестнул лошадь — она рванула, и телега вдруг с треском осела и погрузилась вместе с настилом в воду по самые ступицы.
— Черт! — выругался Гюберт и поднялся на телеге во весь рост. — Я же спрашивал тебя, псина старая, засядем или нет?
Фома Филимонович покачал головой и промолчал, как бы соображая, что предпринять дальше.
Я выжидал наиболее удобного момента. И он пришел: Гюберт в сердцах бросил ружье на телегу, выбрался на край ее, примерился и прыгнул на берег.
Похитун попытался проделать то же самое, но потерпел аварию. Он не допрыгнул до берега и растянулся на бревнах. Быстро поднявшись, он вскарабкался на четвереньках на берег и, схватившись за ушибленную коленку, присел на корягу.
Кобыла стояла неподвижно, понурив голову, равнодушная ко всему.
Фома Филимонович перелез через лошадь, ступая по оглобле, выбрался на противоположный берег и ухватился за уздечку. Я бросил взгляд на солдат. Двое из них спрыгнули и зашагали в нашу сторону.
Кажется, пришло время действий… Гюберт был без ружья. Опасение внушали лишь солдаты, но я надеялся на Трофима Степановича и его ребят, уже державших врагов на мушке.
— Хальт! Хенде хох![13] — крикнул я во всю силу легких и навел автомат на Гюберта.
Как и следовало ожидать, солдаты от неожиданности сначала опешили, потом схватились за оружие, раздалась даже короткая очередь, тотчас же прерванная залпом из кустов. Партизаны выскочили на дорогу и бросились к оккупантам, чтобы проверить, не остался ли кто в живых.
Похитун стоял бледный, с вытаращенными глазами, подняв руки вверх, насколько это возможно.
Гюберт, обычно надменный, расчетливый и хладнокровный, на мгновение тоже растерялся. Он смотрел на меня и, видимо, не верил собственным глазам.
— Нидер![14] — раздался зычный голос Трофима Степановича. Он бежал с автоматом в руке к Гюберту. — Хенде хох!
Нет, Гюберт не поднял рук. С искаженным злобой лицом он отпрянул назад и протянул руку к кобуре. Но его опередил Логачев. Он обрушился на Гюберта, точно снаряд. Оба упали, через секунду Логачев вскочил. Он успел стукнуть Гюберта в солнечное сплетение. Удар был точен. Гюберт согнулся, но, видимо, нечеловеческим усилием воли вскочил и вновь попытался вытащить пистолет. Логачев сжал его руку. Гюберт сильно пнул его ногой. Тут подоспели я и Трофим Степанович.
Гюберт был ловок, изворотлив и физически силен. Мы трое едва справились с ним. Он рычал как зверь. Со свирепым отчаянием он наносил нам удары ногами, руками, головой, пытался кусать.
Бесспорно, он отлично понимал, что нужен нам живой, а не мертвый, и это давало ему хорошие козыри.
Наконец мы одолели его. Я скрутил ему руки за спину. Трофим Степанович навалился всем телом на ноги. Логачев держал его плечи.
Подоспевшего Березкина Логачев попросил:
— Мишутка, достань-ка у меня из кармана веревочку. Быстро!
Тот вытащил небольшой моток прочного шнура от парашютных строп. Мы крепко стянули руки и ноги Гюберта. Он дышал тяжело, порывисто, на губах его выступила пена. Мне казалось, что он вот-вот задохнется.
Я вытер мокрое лицо и перевел дух.
— Хомяков, он же майор Стожаров! — отрекомендовался я. — Привет от Виталия Лазаревича!
Гюберт дернулся всем телом, выругался сквозь зубы, сверкнул глазами.
Подошел залепленный грязью Фома Филимонович. На губах его играла плутоватая улыбка. Он держал за руку Таню.
— Вот так, господин хороший, — проговорил он с усмешкой. — Знай край, да не падай! А за внучку спасибо… Вот она, внучка-то! Помогла ваша бумажка. Устроилась девка и жила как у бога за пазухой.
