— Уложил обоих! — проговорил старик. — Впервые за всю жизнь, и сразу двоих! — Он опять вздохнул. — Ничего не попишешь… Такое лютое время подоспело — надо либо убивать, либо самому мертвяком делаться!
Я хорошо понимал, как взволнован старик, почему он не ко времени многословен, и не прерывал его.
— А собаки? — тихо спросил Трофим Степанович.
— Готовы, — ответил Фома Филимонович. — Пошли скорее. Двое шоферов не спят… Я подглядел… В карты режутся.
— Вперед, за мной! — тихо произнес я и тронулся вслед за Кольчугиным.
Старик повел не прямо к воротам, а к забору. Затем мы пошли вдоль него. Перед самыми воротами я увидел телефонные провода, выходившие из-за забора пучками и растекавшиеся на три стороны. Я указал на них Березкину.
У самых ворот я наткнулся на труп наружного часового и при помощи Трофима Степановича оттащил его в сторонку.
Из окна дежурной комнаты сквозь маскировочную бумагу узенькой полоской просачивался свет. Я заглянул в окно: двое солдат, сидя за столом, играли в карты, а третий, видимо дежурный, спал на голом топчане.
Я поискал глазами труп второго часового, но не нашел и обратился с вопросом к Фоме Филимоновичу. Он молча показал мне на колодец посередине двора.
Партизаны бесшумно сновали по двору и занимали свои места у окон.
Трофим Степанович остановился у окна дежурной комнаты. Он стал совать запал в противотанковую гранату.
Ко мне подкрался, как кошка, Березкин и тихо шепнул:
— Провода готовы…
Я кивнул головой. Он, а за ним и прикрепленный к нему в помощь партизан скользнули вправо и скрылись под навесом, где вырисовывались контуры грузовой машины.
— Штейна нет! — шепнул мне Фома Филимонович. — И машины легковой нет… А жалковато, что он не успел вернуться. Ох, как жалковато!..
Старик был в сильном возбуждении.
— Иди на свое место, — сказал я. — Сейчас начнем. Отсутствие Штейна облегчало мою роль. Значит, в доме Гюберта никого не было и я мог сначала помочь ребятам. Хотя, с другой стороны, неплохо было бы захватить или прикончить Штейна.
Я огляделся. По двору уже никто не сновал. Все заняли свои места и ждали моего сигнала. Я подошел к угловому окну, отцепил от пояса гранату, вжался в простенок между домами и приблизил к глазам часы. Да, ребята уже давно должны были заминировать дорогу, можно начинать…
Прошло еще несколько секунд, прежде чем со стеклянным звоном разорвалась первая граната, брошенная мною. И вслед за нею дружно заухали вторая, третья, четвертая, пятая…
Взрывы сотрясали все вокруг, отдаваясь в лесу перекатами эха. Вылетали рамы, окна, двери, звенело стекло, корежились и вставали дыбом кровли домов. Красные вспышки мгновенно озаряли темный двор.
И вдруг все стихло. Партизаны бросились внутрь помещений, и около меня выросли Таня и Логачев.
Я услышал команду Трофима Степановича:
— Зотов, Терехов, Рябоконь! За мной!
Дверь в дом Гюберта оказалась запертой. Я навалился на нее, но она не поддалась. Тогда распаленный Логачев попятился на несколько шагов и с разгона ударил в нее плечом. Дверь упала, а вместе с нею упал и Логачев.
— Осторожно, Николай! — предупредил я его. — Фонарь!
Вспыхнули сразу три фонаря: мой, Логачева и Тани. Мы проскочили в первую, затем во вторую комнату, и, наконец, в третьей я увидел знакомый сейф.
Логачев подбежал к письменному столу.
— Таня, выгребай бумаги! Все до одной! — крикнул он.
Они торопливо запихивали бумаги в принесенные мешки.
Я не без труда сдвинул с места тяжелый сейф и свалил его на пол. Затем я вытащил из кармана толовую шашку, положил ее на замок и вставил капсюль со шнуром.
— Вы долго еще? — спросил я.
— Уже готово, — откликнулся Логачев.
— Вон из комнаты!
Я достал спички. Через несколько минут грохнул еще один взрыв, и мы втроем стали выгребать из сейфа и письменного стола папки с делами, сколотые документы, связки бумаг.
Когда мы выскочили из дома, я столкнулся с Ветровым. Сережа волочил по земле объемистую сумку, чем-то доверху набитую.
Я взглянул на часы. Прошло всего двенадцать минут с начала операции, а осиное гнездо уже опустело. Здорово! Таких темпов я не ожидал. Партизаны носились по двору, как одержимые, с какими-то узлами в руках, с мешками и даже ящиками.
— Огонь! — скомандовал я.
И через мгновение в дежурной комнате вспыхнул бурлящий, слепящий глаз огонь от жидкости «КС».
— Все наружу! — крикнул Трофим Степанович. — Бросайте бутылки!
Тут я услышал шум заработавшего мотора. Молодец «цыган»! Он знает свое дело. Из-под навеса рывками выкатилась грузовая машина и остановилась посреди двора. Я схватил за руку подбежавшего Фому Филимоновича и спросил:
— Через Ловлино проскочим?
— В аккурат. Там, кроме двух полицаев, никого нет.
— Темно, перевернет, — послышался чей-то осторожный голос.
— Свет включи! — посоветовал кто-то.
— Верно! Правильно! Пусть знают наших!.. Шофер включил фары, свет лег на дорогу, и машина стала увеличивать скорость.
Оглушенные, взволнованные и взбудораженные успехом, мы мчались по большаку, миновали «заминированное» место, достигли развилки и свернули направо, в Ловлино.
Я оглянулся. Торжествен и грозен был вид пожарища. Над лесом высился и рвался к небу, как символ возмездия, жаркий огонь.
«И все же мы еще не квиты, господа гитлеровцы!» — подумал я.
На полпути к деревне Ловлино в свете фар метнулись два всадника, и Трофим Степанович свистнул.
— Это наши, из охранения, — объяснил он и застучал по крыше кабины. — Теперь мы распрощаемся… Выгружайтесь, хлопцы!.. Давай руку, товарищ майор! Удачно мы встретились! И вечерняя зорька была хороша, да и ночка тоже…
Партизаны выпрыгивали из машины, выбрасывали свои трофеи и тут же, точно призраки, растворялись в ночи. Из кабины высунулся Фома Филимонович и обратился к Карягину:
— Моих коняшек прихватите с собой. Пригодятся.
— А ты что же, — усмехнулся Трофим Степанович, — думал, что мы их в лесу оставим?
— Да нет, — поправился Кольчугин. — Это я так… на всякий случай. Коняшки-то добрые.
Трофим Степанович пожал всем руки, а Сережу Ветрова, как и при встрече, расцеловал на прощание и сказал:
— Будь здоров. Расти большой!
— Постараюсь, Трофим Степанович! — весело ответил Сережа.
Пожимая руку Березкину, который сменил теперь за баранкой партизана, Карягин бросил:
— Ты жми, браток! А то как бы нам вместо вас не пришлось встречать самолет. Нам все одно через ту поляну ехать… Да и ребят надо прихватить…
И Трофим Степанович тоже неслышно растаял в темноте. Машина вновь тронулась. Мы приближались к Ловлино.
— А мины у развилки?
— Эх… — отмахнулся Фома Филимонович. — Это для отвода глаз. Я по этим минам каждый день ношусь на кобыле.
Огненная грива уже выбивалась из помещений наружу. Разъяренный огонь полыхал во всех домах, и сталь оружия отражала его языки. Султаны багрово-синего дыма пробивались сквозь крыши и рвались вверх. Дым клубился в доме Гюберта, в дежурном помещении, в двух других домах и тугими волнами выливался через окна и двери.
— Вещи в машину! И сами все туда! Быстро! — скомандовал я.
— А радиостанция! — крикнул Сережа. — Почему ее не сжечь?
— На! Дуй! — сунул Фома Филимонович Ветрову последнюю бутылку с «КС».
— Погоди-ка. Дай сюда! — сказал я и, схватив бутылку, побежал к радиостанции.
Дверь ее была распахнута настежь. Я вошел внутрь. Чинно и строго выглядела аппаратура. На никелированных частях играли отсветы пламени. Я вышел, стал у порога и метнул бутылку в железную печь. Мгновенно горящие ручейки потекли во все стороны, и я отпрянул назад.
Партизаны уже топтались в кузове машины. Во дворе было светло как днем. Осиное гнездо корчилось в испепеляющем пламени.
Я заглянул в кабину. Там сидели Березкин и шофер-партизан.
— Лезь и ты, места хватит, — сказал я Фоме Филимоновичу. — И показывай дорогу… Все сели? — обратился я к сидящим в кузове.
— Все. Я сделал перекличку, — ответил Трофим Степанович.
— Трогай! — приказал я и вскарабкался в кузов. Машина зарычала и толчками покатилась со двора.
Видимо, шофер давно уже не держал в руках баранку. Но по дороге машина пошла уже ровнее, увереннее.
Все стояли в кузове, держась друг за друга и качаясь из стороны в сторону.
— Жми, Петро!
— Давай на полную железку! — подбадривали ребята шофера.
В кузове теперь тряслись лишь я, Таня и Логачев. На всякий случай мы приготовили две гранаты и, держа в руках автоматы, всматривались вперед.
Деревня, тянувшаяся в одну улицу, казалась вымершей. Мы не заметили ни единого живого существа, ни намека на огонек.
