себя в первые десять лет, а дальше накапливал нечто количественное, забуксовав, объективно стал вреден, уже морочил молодым людям голову мифом о возможности подцензурного сопротивления в рамках узаконенного либерализма. То, о чем мы столько потом спорили, долго отказываясь понимать, что искусство непременно умирает, остановившись хоть в чем-то, начав топтаться на месте, а прогресс за казенные деньги стоит не больше выделенного на него фонда заработной платы. Но конфликт между «Новым миром» и самиздатом обозначился много позже, это разговор особый, в финале книги.
Марк был, конечно, находкой для «Нового мира». Я думаю, его статьи — самое высокое из того, что сделано журналом в нашей критике, хотя его смелость может показаться детским лепетом рядом с позднейшими статьями Лакшина и других авторов критического отдела. Да и талант его был несомненен, не столько рассуждающий, сколько чувствующий — дерзость ничего не боящегося дарования. Щеглов (может быть, еще Померанцев) первым попытался взглянуть на происходящее в литературе всего лишь открытыми глазами, и это явило поразительные возможности, а то, что он клялся при этом навязшими в зубах идеалами, на первых порах никак не отвращало, не казалось политиканством, ловким публицистическим ходом, тем более, это было действительно искренне: никак не попытка обмануть цензуру заставляла его писать о «величавых» планах социализма и находить в несоответствии с ними объект для своих критических суждений и пафоса. Поэтому его статьи и являются классическими рядом с позднейшими работами других авторов «Нового мира». Щеглов противопоставил узколобой лжи — искренность, а спустя десять лет в «Новом мире» блестяще овладели искусством виртуозной демагогии.
Здесь-то и кроется мое с ними расхождение, которое потом развело нас так резко, расхождение глубоко внутреннее, при общности позиции до определенного предела, но уже на нем стояло табу, а снять его Твардовский не смог, да и никогда не сможет.
В письмах на Сахалин Марк рассказывал мне о начале своего сотрудничества в журнале, о новых друзьях, о захлестнувшей его литературной жизни (с юмором, но достаточно звонко); из дружеских разговоров двух мальчиков, из романтических писем она стала для него уже подлинной жизнью, фактом литературы, выплеснулась на журнальные страницы и еще через год обернулась постановлением о журнале «Новый мир».
Было от чего стать чуть небрежным, чуть рассеянным и чутьусталым. Конечно, в ту нашу первую встречу в Москве мы говорили о разном и мудрено было друг друга понять. Мы и не поняли, удовлетворились отношениями чисто приятельскими, с оттенком горечи из-за очевидного непонимания. Мне надо было пробежать пройденное им, почувствовать своим то, чем Марк уже жил (в свете реальной сахалинской жизни, которой я полагал себя причастным, мне это казалось суетой и московским топтанием на месте). Но торопиться я не мог, был не в состоянии проскочить промежуточные звенья, — мой опыт требовал собственного усвоения, последовательности в эволюции и созревании.
Никогда ни с кем не было у меня такой полной душевной близости, способной откликаться на всякое чувство, не стыдящейся его проявления. Инфантильность, о которой я столько пишу, кормилась нашим общением друг с другом, распускалась пышным цветом, когда мы встречались и, не обращая внимания на окружающих, могли говорить друг с другом только нам понятными знаками. Наверно, это была молодость, наверно, не бывает такой второй встречи, но порой в той щедрости товарищеской любви и участия, которыми я, кажется, жив, я так остро ощущаю нехватку этого, всегда со стороны смешного, самораскрытия, подразумевающего и ответную потребность в столь же полной распахнутости. Ирония — одежда, а скорее, униформа времени, сколько она съедает таких душевных движений, никак не выражая, а всего лишь скрывая истинную сущность человека.
Разумеется, не было случайности в появлении Щеглова именно в «Новом мире» (как потом и Солженицына, хотя эта проблема стала предметом ожесточенных споров: «Самое высшее, что было в вашем „Новом мире“, Солженицын, появился на его страницах по чистой случайности: отнесли бы его в „Октябрь“, Кочетов бы тут же опубликовал, а потому Солженицын не имеет никакого отношения к Твардовскому…» — я еще вернусь к этому разговору), хотя внешне могло показаться, что это было случаем, стечением пустых обстоятельств.
«Я уже давно заметил, — рассказывал Марк, — когда ковылял обычно по Тверской из университета, вывеску — „Знамя“, против книжного магазина, чуть выше Моссовета. А есть ли другие журналы, не знал. Однажды потащил туда рукопись — курсовую работу о сатире Толстого. Прихожу, рукопись в трубочке, привязана к костылю. Встречает мрачный тип: „Что же вы, — говорит, — не перепечатали, мы в таком виде не читаем. И переписано небрежно, с помарками. Занимаетесь классикой, а нет у вас уважения к традициям русской журналистики“». — «Русская журналистика никогда не занималась чистописанием, — сказал Марк, — и каллиграфия не ее добродетель». На этом его отношения со «Знаменем» закончились, а Гудзий, его научный руководитель, пожурив за самодеятельность, сам отдал работу Твардовскому, разумеется предварительно перепечатав.
И тем не менее, конечно же, не случайно статья Щеглова «Особенности сатиры у Л. Толстого» — первое его печатное слово — появилась в «Новом мире»; дело было не в том, что в тот раз в «Знамени» его так лихо завернули, по-своему были правы — мало ли заносчивых графоманов сворачивало с улицы Горького под арку, следуя указателю, ведущему их в журнал Кожевникова, — а в том, что новому журналу Твардовского нужен был такой автор: свободный, азартный, талантливый и чистый. А Кожевникову он был именно не нужен, потому что каждого из этих качеств в «Знамени» смертельно боялись, на дух не принимали никакой самостоятельной мысли, а последующие попытки перетащить Щеглова в «Знамя» были данью все тому же непониманию, что в литературе кончается игра, начинается жизнь, в которой у людей, этим делом занимающихся, должны быть позиция, любовь, презрение, гнев, а не просто витиевато изукрашенная служба по литературному ведомству, требующая всего лишь умения складывать буквы в слова, а потом в фразы, заполняя страницы болтовней, непременно угодной начальству.
Страшное и постыдное ведомство — Союз писателей, окончательно сложившееся к нашему времени в литературное министерство, объединяющее в себе функции хозяйственной организации с соответствующим отделом другого министерства — на Лубянке. Поразительная, только фискальная организация — профсоюз по идее! — даже не пытавшаяся хотя бы однажды спасти или защитить в серьезной беде кого-то из своих членов, зато с успехом прикладывающая руку к прямому убийству множества, в том числе самых одаренных, составляющих гордость нашей литературы. (Зато с какой радостью чиновники от литературы ведут борьбу за дело, ничего от них не требующее: помочь обменять трехкомнатную квартиру на пятикомнатную, выручить наскандалившего по пьянке писателя или уладить дело с некстати нашумевшей брошенной женой: демонстрация широты понимания сложности творческой натуры, своих связей, энергии — не зря едим хлеб! Меня потрясла недавно пустячная, впрочем, вещь, случайно попавшаяся на глаза
