С таким резюме Колбасьев соглашался, но и тут не без некоторого сопротивления: «Все же прошу не ставить меня на одну доску с Александром Сейбертом, я старше его на десять советских лет!»
А потом, в рассказе «Река», его герой Бахметьев, за которым легко угадывается автор, скажет: «Впрочем, я вообще не люблю слова „лихость“. Я предпочитаю решимость в выполнении опасного, но необходимого маневра и спокойный отказ от ненужного риска». Или: «Никогда не нужно расстраиваться из-за того, что все равно неисправимо». Это говорит человек, оглядываясь на двадцать первый год из тридцать шестого. «Знаете что, все эти бывшие раньше могли неплохо командовать, а теперь никак не могут. И вот почему: они боятся отдавать приказания. Им все кажется, что их сейчас за борт бросать будут. Их ушибло еще в семнадцатом году, и они до сих пор не могут прийти в себя…» Думаю, что и сегодня найдутся такие, которые боятся принимать ответственные решения, которые «ушиблены» и все еще «не могут прийти в себя». Колбасьев же уже в тридцатые годы чувствовал себя хозяином страны и категорически отказывался бояться: «Люди творили революцию, а заодно создавали необычайную сюжетную прозу, туго набитую действием и романтикой. Боюсь, что ее занимательности они не ощущали».
Да, настоящие революционеры — всегда художники, хотя они и ломают массу дров в музеях и храмах.
Колбасьев погиб одновременно с Тухачевским и Бабелем, Блюхером и Кольцовым.
Сохранились воспоминания человека, который встретился с ним в обстоятельствах для обоих ужасных: в камере «Крестов». Колбасьев начал подозревать собеседника в провокаторстве и, как ныне модно говорить, тестировал его, задав вопрос:
— Кого больше любите — Пушкина или Лермонтова?
Собеседник смешался. Ведь каждый русский знает, что выше Александрийского столпа вознес непокорную голову только Пушкин. И все-таки каждый в разные этапы своей жизни имеет полное право колебаться между двумя этими великими именами.
— Знаете, Пушкин — это более чем гениально, но, не знаю почему, больше всех люблю Лермонтова, — таков был ответ.
— И вам не стыдно признаться?
— Иногда неловко, но что поделаешь?
— Ну так можете успокоиться, — сказал Колбасьев, успокаиваясь сам, ибо лихорадка подозрительности отпустила его. — И я в этом грешен: необыкновенно люблю Лермонтова.
9
И стеклянным столбом плеснул снаряд, И второй, и третий, и два подряд. Зеленый огонь, короткий гром. Это мы стреляем, и мы попадаем. Бинокль не выскользнет из руки, Отрывисто лязгают замки, И снова огонь, толчок и гром, И осколки визжат кругом…
С. Колбасьев. Поэма «Открытое море»
Ничто не пропадает бесследно, и ничто не рождается на пустом месте, хотя мы далеко не всегда отдаем себе в этом отчет.
В моей повести «Третий лишний» есть такой эпизод: сынишка старпома залез на дымовую трубу лайнера и устроился там, на страшной высоте, в нашей святой эмблеме — серпе и молоте. И никак его оттуда было не выманить. И тогда отца осенило. Старпом сказал: покажите пацану яблоко — он сам слезет! И точно — сразу слез.
Есть у Колбасьева мичман Лука Пустошный: тот самый, знаменитый, который бегал голый по Сингапуру и который выбрил сучку-фокстерьера Дуньку на миноносце «Громобой». И вот этот Лука, удрученный печальным исходом русско-японской войны 1905 года, залез на «баобаб» — большущее дерево во Владивостоке, под которым располагался летний ресторан, — и начал изображать макаку. И никак этот мичманюга слезать не хотел, пока дружки не показали ему рюмку коньяку.
Видите — чистое литературное воровство. И хотя, например, мой Петя Ниточкин имеет вполне реальных жизненных прототипов, но яснее ясного, что в литературное бытие вошел он не без помощи Луки Пустошного.
Человеческое изящество… Этакое сложное и тончайшее качество, когда есть аристократичность повадки, но без всякого высокомерия и есть полнейшая демократичность без тени панибратства. Человеческое обаяние… Этакое сложное качество, которое вовсе не зависит от количеств чего бы то ни было, то есть вываливается из диалектики; которое редко у классиков: можно назвать Достоевского или Толстого «обаятельными» людьми? Или Лермонтова? Или даже Чехова? Среди гениев знаю одно исключение — Александр Сергеевич Пушкин…
Нынешний, как правило, страдающий одиночеством читатель очень хочет, чтобы писатель его приручил, и просит об этом на манер Лиса у Маленького Принца, но просит только у такого автора, которого самого уже приручила роза. И выходит, что роза уже приручила таких разных мужчин, как Нахимов и Исаков или Экзюпери и Колбасьев. Интересно, что помянутые мужчины чрезвычайно болезненно относились к редакторским правкам и терпеть не могли болтать по принуждению, что подтверждает один мой знакомый тележурналист: «С людьми, привыкшими командовать, очень трудно делать самое обычное интервью…»
С Шукшиным, говорят, тоже было трудно. Вот пример «угрюмого изящества» и «угрюмого обаяния». Он прошел морскую службу, начав ее в довольно мрачном месте — Балтийском флотском экипаже на реке Мойке в Ленинграде рядовым матросом; и море наложило на него свою руку, хотя об этом факте начисто забывают наши континентальные критики. А заветной книгой Шукшина на флоте был тот самый «Мартин Иден», за чтение которого так сурово судили героев Колбасьева, — все течет, все изменяется: диалектика!
1986
Из писем
Уважаемый редактор! В «Литературной газете» от 26 января 1983 года напечатана заметка из Тирасполя. Автор предлагает «создать памятник героям „Поднятой целины“», поставить на берегу Дона памятник легендарным первопроходцам колхозной целины. Саму идею увековечить героев Великого перелома ПОДДЕРЖИВАЮ, поддерживаю и всем сердцем приветствую. Мне кажется, неважно, кто будет запечатлен на таком памятнике и где будет находиться такой памятник. Важно, очень важно, что в начале 30-х годов совершилась эта революция, в которой участвовали десятки и сотни тысяч бойцов, не щадивших своих жизней ради победы колхозного строя. А такая победа была нужна, жизненно необходима для укрепления советского государства и строительства социализма. Это подтвердила история.
Правда, борьба, классовая борьба, была жесткой и бескомпромиссной. И дело, конечно, не только в Давыдове и Нагульном. Они являлись ярчайшим собирательным образом легендарных первопроходцев поднятой целины.
В 1930 году я работал на Сальщине редактором выездной газеты «Трактор в походе» и был свидетелем того, как стреляли в нас из-за угла, как плели контрреволюционные заговоры, как готовили восстания и создавали помехи нашему делу и вредили и как мужественно боролись за правое дело люди села.
Помню, в соседнем селе Ново-Егоревском кулакам удалось организовать выступление против Советской власти и арестовать советских коммунистов. Арестованных выводили на помост и под разнузданный хохот заставляли произносить контрреволюционные лозунги. За непослушание грозила смерть, самосуд. Но и в такой ситуации активисты не терялись.
На помост вывели связанного председателя сельсовета по фамилии Клец. Никогда не забуду этого человека, партизана Гражданской войны, краснознаменца. Ему предлагают свои лозунги, а он, пренебрегая расправой, произносит в толпу приветствия в адрес советской власти и партии большевиков.
Жаль, очень жаль, что у молодого поколения эти героические страницы нашего народа не всегда находят понимание и отклик.
Создание монумента поможет устранить данный недостаток.
В этом же номере «Литературной газеты» в интервью Аллы Ласкиной на тему «Странствие по океану жизни» есть фраза, которая взволновала меня до глубины души. Она спросила Виктора Конецкого, чем он занимается. Конецкий ответил: читаю Сергея Колбасьева. Вот эта фраза и заставила меня волноваться. Дело в том, что в бурные дни коллективизации в Сальском округе Ростовской области С. Колбасьев и А. Гитович некоторое время находились в селе Сандате, самом крупном и самом неспокойном селе. Они оказали мне как редактору выездной газеты «Трактор в походе» большую помощь. Вместе мы участвовали в комсомольских собраниях, занимались колхозным производством и организационно-хозяйственным укреплением и множеством других вопросов. Колбасьев и Гитович посвятили своей поездке небольшой очерк «Сандатяне».
Но в 1932 году я был призван на политработу в Советскую армию, в армию Блюхера, на Дальний Восток. Моя связь с этими товарищами оборвалась. А потом поползли слухи якобы С. Колбасьев попал в какую-то историю и его книги конфискованы. С этим горьким чувством я жил все эти годы. И вдруг вот эти сведения о Колбасьеве, которые я узнал в «Литературной газете».
Прошу понять меня и мои чувства!
