— A-а, стало быть, стопроцентный трезвенник, — удивился Ханпес. — А я-то думал, он не дурак выпить.
— С чего ты взял? — спросила Эне. — Сам его не знаешь, а думаешь.
— Нос у него красный, оттого, — признался Ханнес, Эне прыснула со смеху.
— Было время, он и впрямь выпивал крепко, бывало, и в канаве выспится… А взял жену, так баловство это враз и бросил.
— Уж эти женщины — хвалить не нахвалишься! — произнес Ханнес, словно бы чуточку задетый тем, что весь почет, все заслуги — при женщинах.
Эне на это и внимания не обратила, только сказала:
— Да, не нахвалишься… Много вы хвалите — смотри, как бы еще не накостыляли. — И без всякого перехода добавила: — Тебе тоже надо жену взять, что ты живешь один, как крот в норе.
Ханнес поднял глаза и в растерянности взглянул на край платка Эне, на ее нос и глаз, после чего уставился на хвост Упака и буркнул чуть слышно:
— Я старый, кто меня захочет.
— Еще чего! Было б кому сватать, а невесты отыщутся.
— И заводи опять ремонт, а то и дом заново перестраивай. Настели новый пол да сложи новые печи… Потом построй хлев да поставь баню… Потом сделай погреб и…
— Чудной ты человек, не пойму, что ты за диво такое. Другим помогаешь дом, и хлев, и погреб строить, а ежели самому надо, так не можешь, хоть оттого и без жены останешься…
— Да, это и впрямь странно, — согласился Ханнес. — Видишь ли, жизнь вообще странная штука. Зачем? Для какой цели? Для кого? Никто не знает. И все ж таки нет ничего сильнее жизни. Войну и чуму, потопы и засуху — все она одолевает, все переживает. Знаешь ли, я иной раз думаю: никто не спрашивает тебя, хочешь ли ты прийти сюда, в этот неустроенный мир; тебя швыряют в него, словно слепого котенка в воду, плыви или тони… И ты плывешь, выбираешься из воды и — хотя впереди и позади тебя сто смертей — начинаешь в конце концов любить эту чертову жизнь, о которой никто, даже самый что ни на есть умник, не в состоянии сказать: «Зачем? Для какой цели? Куда?» Гляди, вот она, ферма…
Проселочная дорога, что тянулась меж полями, вывела их к новой ферме — по здешним возможностям это была достаточно большая постройка: белое крупноблочное здание для четырехсот голов, со всякими помещениями — подсобными и для отдыха…
— Погоди меня чуток, я мигом обернусь, — сказала Эне, спрыгивая с телеги. — Ты что, там, на море, эдаких мыслей набрался?
— Может, и на море… — отозвался Ханнес.
— А после и вернулся на землю, чтоб не думать больше. От такого думания и рехнуться недолго. Возьми жену, так у тебя не будет столько времени думать! — сказала Эне и исчезла за углом фермы.
Ханнес остался сидеть на телеге, вытащил из кармана пачку «Примы» и спички, зажал вожжи коленями, наклонил пачку, чтобы сигареты высунулись, пощупал одну, она была слишком туго набита, — Ханнес не любил чересчур плотных сигарет и всегда размягчал пальцами, но для этого их надо было вначале подсушить дома на печке; эта пачка была куплена совсем недавно и еще сыровата, — пощупал вторую, третьей остался доволен, сунул ее в рот; взял спичечный коробок, чиркнул спичкой, она вспыхнула бледно-желтым пламенем; ветра не было, но Ханнес по привычке заслонил спичку сомкнутыми ладонями, зажег сигарету, с удовольствием сделал несколько затяжек подряд; затем погасил спичку, помахав ею в воздухе, бросил на грязную землю и огляделся. Он не бывал здесь прежде. Ферма была построена с внутренней, крутой стороны подковообразной гряды, заслонявшей ее от суровых северных и северо-восточных ветров; на гряде росли ели и кусты ольшаника, противоположная ее сторона полого спускалась к далекой полоске леса; в свое время здесь могли быть поля и покосы новопоселенцев, теперь же пространство было сплошь занято огромным пастбищем для трехсот-четырехсот голов скота, разделенным колючей проволокой на квадраты. На гребне гряды посередине подковы, точнехонько на месте одного из гвоздей — как Ханнес отметил про себя для развлечения, — где когда-то была мыза, возвышалась над кустарником и деревьями четырехугольная кирпичная труба и остаток сложенной из булыжника стены — все это словно бы висело над новой фермой, хотя в действительности было отстранено от нее на добрых четыреста метров. «Развалины мызной винокурни и конюшни», — сообразил Ханнес. Снова прошлое и настоящее были вперемешку, словно в одной связке — как мысли, как в мыслях…
Вернулась Эне, вспрыгнула на телегу, схватила вожжи; Упак, не ожидая понукания, пустился трусцой — назад, к шоссе, откуда они прибыли, откуда недавно свернули на проселочную дорогу…«Интересно, а у Эне тоже настоящее и прошедшее в мыслях вперемешку?» — рассуждал про себя Ханнес и вдруг заметил, что с хельдуровской Эне творится что-то неладное — губы ее сжаты в тонкую полоску. — Что случилось? — Ханнес не выдержал молчания. — Разозлил тебя кто, что ли? — Но Эне ничего не ответила, и Ханнес тоже не стал больше ни о чем спрашивать: Эне и без того скоро все сама расскажет, что случилось, что ее разозлило, с чем она не согласна, — уж настолько-то он женщин понимал и знал.
И он не ошибся. Когда они уже ехали по старой мельничной дороге, Эне действительно заговорила.
— Эльдур мне рассказывал, а я не поверила… Он был чуток навеселе, и я подумала, просто так болтает пустое… А теперь увидала своим глазом, Эльдур говорил чистую правду, только что на свете никакой правды и в помине нету…
— Неужели ты этого прежде не знала? — удивился Ханнес.
— Подумай только, к новой ферме подвозят доброе, сухое сено, так что хоть сама его ешь… А к нам валят прель, дерьмо гнилое!
— Аг-га, вот что ты здесь проверяла!
— Рази ж это дело?! — В голосе Эне опять появились уже знакомые Ханнесу низкие грудные ноты. — Стало быть, солома да сено, что в совхозе «Ленин» покупают, — всё как есть везут на новую ферму, а свое, сгноенное до навоза, — валят нам. Известное дело, с молочного стада премии получают, а с телок — шиш, оттого все и повелось… Так ведь телки — они те же дети. Мать человеческая что получше, последнюю кроху у себя изо рта вынет да дитяте отдаст. И мать-корова тоже свое дитё поберегла бы, кабы могла… А человек обходится со скотским дитем ровно зверь лютый…
Произнеся эту тираду, Эне защелкнула рот и погрузилась в мрачные мысли. Ханнесу было жаль: он с удовольствием бы еще послушал, как Эне бранится — да и отчего не послушать, если проклятия и брань сыплются не на твою голову, — даже по мере сил помог бы. В особенности, если бы Эне в конце концов добралась до директора, а до директора она бы добралась, это точно: всякое возмущение неполадками в работе непременно приводит к директору, хотя по пути к нему получают свою долю и другие лица: бригадиры на фермах, ветеринарные врачи, зоотехники и трактористы. Помогать бранить этих «других» Ханнес, пожалуй, не стал бы, а директора — дело другое, ведь именно директор урезал фонд заработной платы лесных рабочих. А планы остались прежними — все эти лесопосевы и лесопосадки, прореживание и санитарная рубка, и лесохранение, и заготовка дров… Так что — работа та же, а денег меньше… Небось экономист позаботится, чтобы фонд зарплаты и план сходились. Нет, на экономиста Ханнес не сердился: тому просто-напросто по должности положено быть прижимистым, но ругать директора помог бы. К сожалению, Эне все еще держала рот на замке, и отвести душу Ханнесу не удалось.
Молча, без единого слова ехали они обратно по той же лесной дороге, которая привела их на ферму. Ханнес любовался природой, в мыслях его царила неразбериха. Он видел, что небо уже далеко не такое серое, каким было еще недавно, оно казалось молочно-белым от солнечных лучей, разбитых на мириады осколков. Небесный свод словно бы поднялся выше, местами он был темным от скученности облаков, местами же — светлым; пахло еще сильнее, чем утром: землей, прелым листом, гниющим деревом… «Вот было бы чудо, если бы…» — Ханнес посмотрел на разлив воды возле лыугеской мельничной запруды — на водной глади было бы сразу видно, если бы из темного скопления облаков над нею пошел дождь;
9
…Ханнес смотрел на мельничный пруд — он был тусклым, будто старинное, потерявшее блеск зеркало, — и дальше, поверх водной глади, на лыугеский свинарник, видневшийся на противоположном берегу словно бы сквозь серую полупрозрачную занавеску; так Ханнес и не уловил этого момента — лишь услышал вдруг воинственное урчание автомобильного мотора, которое заглушило другие звуки: ровный и тихни шум мельничных колес и более живой, по также ровный, шум воды, переливающейся через мельничную плотину;
…Ханнес не уловил момента, когда из-за угла мельницы, будто маленький, приземистый, воинственно рычащий навозный жук, нет, носорог, нет, слон, выскочила машина «Жигули» красного цвета (дорога здесь делала поворот под прямым углом, подъезжая к нему, водитель сбросил газ и убрал скорость, на самом же повороте снова включил вторую скорость и до отказа нажал на педаль акселератора — оттого-то машина так страшно и взревела, появляясь из-за мельницы);
