Поначалу он не притронулся к еде, настолько он был взволнован, но убедительный пример Таффи и чуткая, непринужденная сердечность миссис Таффи (а также пара стаканов шамбертена) вскоре успокоили его и разбудили его дремлющий аппетит, весьма большой у бедного малого!
Ему подробно рассказали о смерти Маленького Билли; он был глубоко тронут, узнав о том, что было ее причиной, а затем разговор перешел на Трильби.
Джеко вытащил из жилетного кармана золотые часы, благоговейно поцеловал их и воскликнул: — О, каким райским ангелом она была! Это я вам говорю, я прожил с ними пять лет! Как она была добра! Боже милостивый! Святая Мария! Она постоянно возилась со мной! «Бедный Джеко, вас замучила зубная боль, как это меня беспокоит!», «Какой вы усталый и бледный, Джеко, вы меня расстраиваете! Не дать ли вам лекарство?» Или: «Джеко, я знаю, вы любите артишоки а- ля бригуль, они напоминают вам о Париже — вы как-то сказали об этом; так вот я узнала, где их можно найти, и приготовлю вам их а-ля бригуль сегодня к обеду и завтра, и буду кормить вас ими всю неделю!..» И она так и сделала!
Ах, добрая душа! Разве я не мог бы обойтись без этих артишоков а-ля бригуль?..
Такой она была всегда и во всем! Она была так неизменно внимательна к Свенгали и к Марте! А ведь она никогда не была здорова, никогда! Она постоянно болела!
И это она всех нас содержала — частенько в царской роскоши и довольстве!
— А какая артистка! — сказал Таффи.
— О да! Но все это было делом рук Свенгали. Вы знаете, Свенгали был величайшим артистом, которого я когда-либо встречал! Да, сударь мой, Свенгали был демоном, волшебником! Порой он казался мне богом! Он подобрал меня на улице, где я играл за медные гроши, протянул мне руку помощи и стал моим единственным другом. Он научил меня всему, что я умею, — хоть сам он и не играл на моем инструменте!
А теперь, когда он умер, я разучился играть на скрипке. Все эта английская тюрьма, она сломала и навсегда погубила меня! Ах, Какой это был ад, черт побери! (Извините, сударыня!) Теперь я годен только на то, чтобы пиликать в «Муш д'Эспань», когда старая Кантариди поет:
Мой муж глядит на нас!Будь осторожен, я боюсь щекотки!
Вряд ли для аккомпанемента такой прекрасной и изысканной песни требуется соло на скрипке!
А ведь эту шансонетку напевает весь Париж! Париж, некогда сходивший с ума, когда Трильби пела «Орешник» Шумана в Цирке Башибузуков. Вы слышали ее? Да? — Тут Джеко попытался засмеяться, как Свенгали, пронзительным коротким сардоническим смешком — что ему почти удалось, — смешком, исполненным горького презрения.
— Но как вы могли ударить его — ударить ножом?
— Ах, сударь, это накапливалось с давнего времени. Он заставлял Трильби слишком тяжело работать. Это убивало ее — и, наконец, убило! В последнее время он стал относиться к ней очень несправедливо, бранил и обзывал ужасными словами. Однажды, в Лондоне, он ударил ее дирижерской палочкой по пальцам, и она упала с плачем на колени…
Сударь, я бросился бы спасать Трильби, даже если бы на меня мчался паровоз на самой большой скорости! В ее защиту я бы, не задумываясь, пошел против собственного отца, против императора Австрии, против самого папы римского! А ведь я верующий человек, добрый католик, сударь! За нее я пошел бы на эшафот, а оттуда прямо к дьяволу.
Он набожно перекрестился.
— Но ведь Свенгали любил ее? И горячо любил?
— О сударь, конечно, что касается этого — он любил ее страстно! Но она не любила его так, как ему хотелось бы. Она любила Маленького Билли, сударь! Билли, брата сударыни. И я думаю, что в конце концов Свенгали совсем обезумел от ревности. Он очень изменился после гастролей в Париже. Возможно, в Париже ему припомнился Маленький Билли, да и сама Трильби тоже стала его чаще вспоминать!
— Но каким образом Свенгали удалось научить ее так петь? Когда мы знали ее, у нее было полное отсутствие музыкального слуха.
Джеко немного помолчал, и Таффи снова наполнил его стакан, прёдложил ему сигару и сам закурил.
— Видите ли, сударь. Да, у нее правда не было слуха, но у нее был изумительный, чудесный голос, подобного которому никогда нигде не было, и Свенгали понимал это. Он давно это понял. И Литольф тоже. Однажды Свенгали услышал, как Литольф сказал Мейерберу, что самый красивый женский голос в Европе принадлежит одной английской гризетке; она натурщица и позирует художникам и скульпторам в Латинском квартале, но, к сожалению, абсолютно лишена слуха и не может спеть ни одной верной ноты. Могу себе представить, как обрадовался Свенгали! Я вижу его перед собой, как живого! Ну, и вот мы оба стали ее учить. Мы работали с ней три года: утром, днем и вечером, по шесть, восемь часов в день. У меня сердце разрывалось, когда я смотрел на нее! Мы отрабатывали ее голос, звук за звуком, а этим звукам не было конца, и каждый был красивей предыдущего, — прекрасные, как переливы золотого бархата, как яркиё цветы, жемчуга, брильянты, рубины, как капли росы и меда, как персики, апельсины и лимоны! Если и этих сравнений недостаточно, могу еще прибавить — как все ароматы и нектары райского сада! Свенгали играл на флажолете, я на скрипке; так, следуя за нами, училась она извлекать звук, а затем варьировать его. У нее был феноменальный талант, сударь! Она могла взять звук, задержать его и расцветить всеми цветами радуги — в зависимости от того, как смотрел на нее Свенгали. Она могла заставить вас смеяться и плакать, но плакали вы или смеялись — вы понимали, что слышите самый волнующий, самый прекрасный, самый сладостный звук, который вам когда-либо доводилось слышать, не считая всех остальных звуков ее голоса! И каждый из них имел множество обертонов, как колокола на колокольне Собора Парижской богоматери! Она могла исполнить хроматическую гамму быстрее, мягче, гибче, чем Свенгали на клавишах, и более точно, чем любой рояль! А ее трели — ах! Какой блеск, сударь! Изумительно! Она была величайшим контральто и одновременно величайшим сопрано, когда-либо услаждавшим мир! Певицы, подобной ей, не было никогда! И никогда не будет! А ведь она выступала всего лишь два года!
Ах! Эти паузы и рулады, внезапные переходы из тьмы к свету и обратно — от земли к небесам!.. Эти замедления и взлеты, и неуловимые переливы а-ля Паганини от звука к звуку, как порхание ласточки!.. Или плавный полет чайки! Вы вспоминаете эти звуки? Ведь они сводили вас с ума! Пусть какая-нибудь другая певица только попытается проделать те же трели — вам сразу станет тошно. А все Свенгали… он был волшебником!
А как она выглядела, когда пела! Вы помните? Руки заложены за спину, дорогая ее, прелестная, стройная ножка покоится на скамеечке, густые волосы струятся по спине! А добрая улыбка, как у мадонны, такая мягкая, лучезарная, нежная! Ах, господи боже мой! При одном взгляде на нее можно было заплакать от любви. Такова была Трильби! В одно и то же время и Соловей и Жар-Птица!
Наконец она научилась всему: из горла ее лился любой звук по ее желанию. Свенгали изо дня в день показывал ей, как можно этого достичь, — ведь он был величайшим учителем, а если Трильби что-нибудь усваивала, то уж крепко, по-настоящему. Вот так-то!
— Как странно, — сказал Таффи, — она так внезапно потеряла рассудок в тот вечер в Друри-Лэйн, что совершенно все забыла! Я полагаю, она поняла, что Свенгали умер в ложе, и сошла с ума.
Затем Таффи рассказал маленькому скрипачу о предсмертной, лебединой песне Трильби и о фотографии Свенгали. Джеко все это уже слышал от Марты, ныне покойной; он продолжал молчать, задумчиво покуривая. Потом он поднял глаза, поглядел на Таффи и, как бы собравшись с силами, сказал: «Сударь, Трильби никогда не была безумной, ни одной минуты!»
— Как? Вы хотите сказать, что она нас всех обманывала?
— Нет, сударь! Она никогда не могла бы обмануть кого бы то ни было и никогда в жизни не лгала. Она просто забыла — вот и все!
— Но, черт возьми, мой друг, такие вещи не забываются и…
— Сударь, послушайте меня! Она уже умерла, так же как и Свенгали с Мартой. Мне тоже недолго осталось жить на свете: я очень болен, и вскоре моя болезнь прикончит меня. Слава тебе, господи, я уйду без страданий.
Я открою вам тайну.
На свете существовали как бы две Трильби. Одна — та самая Трильби, которую вы знали и которая не могла взять ни одной верной ноты. Она была добра, как божий ангел. Теперь она им стала! Но она умела петь не больше, чем я скакать на лошади. Она не могла петь, как не может скрипка сама заиграть. Она никогда не могла отличить один мотив от другого, для нее все ноты звучали одинаково. Помните, как она пыталась петь «Бен Болта» в тот день, когда впервые появилась в мастерской на площади св. Анатоля, покровителя искусств? Это было ужасно, это было смешно, не правда ли? Прямо хоть уши затыкай! Это была ваша Трильби, и моя тоже — я любил ее, как только может любить человек свою единственную любовь, сестру, ребенка, бедную страдалицу на земле, благословенную святую в небесах! И я был счастлив, что такая Трильби существует! Вот она-то и любила вашего брата, сударыня, о, всем сердцем! Он так и не понял, что он в ней потерял. Ее любовь была столь же огромна, как ее голос, и так же божественно сладостна и нежна! Она обо всем рассказывала мне. Бедный Билли, как много он потерял!
