Но буквально одним мановением руки, одним взглядом, одним словом Свенгали мгновенно умел превращать ее в другую Трильби, в свое собственное творение. Он мог заставить ее делать все, что ему было угодно… Если б в это время вы воткнули ей в тело раскаленную иглу, она и не почувствовала бы…
Стоило ему сказать: «Спи», — и она немедленно превращалась в какую-то зачарованную Трильби, в мраморную статую, которая могла издавать дивные, звуки — те самые, которые были ему нужны. В эти минуты она думала его мыслями, желала того же, чего желал он, и любила его, по приказанию, любила странной, воображаемой, искусственной любовью… будто через зеркало отражая, как бы наизнанку, его любовь к самому себе… как эхо, как тень! Только так!.. Кому она нужна, такая любовь! Я даже не испытывал ревности!
Да, вот эту Трильби он учил петь, и… и я помогал ему… Господи, прости мне! Эта Трильби была лишь певческой машиной, органом, каким-то музыкальным инструментом, скрипкой Страдивариуса, ожившим флажо: летом из плоти и крови, — всего только голосом, лишь голосом, бессознательно воспроизводящим то, что Свенгали пел про себя в душе, ибо для того, чтобы петь, как Ла Свенгали, сударь, нужны были двое: один, обладающий голосом, и другой, знающий, что с ним делать… с этим голосом… Поэтому, когда вы слушали, как она поет «Орешник» или «Impromptu», на самом деле вы слушали, как Свенгали как бы поет ее голосом, совершенно так же, как Иоахим играет «Чаконну» Баха на своей скрипке!.. Скрипка господина Иоахима! Что она знает о Себастьяне Бахе? А что касается «Чаконны»… она ей глубоко безразлична, этой прославленной скрипке!..
А наша Трильби… Что знала она о Шумане, о Шопене? Ничего! «Орешник» и «Impromptu» оставляли ее глубоко равнодушной, она зевала, слушая их… Когда Трильби-Свенгали обучалась пению… когда Трильби-Свенгали пела, — или когда вам казалось, что она поет, — наша Трильби переставала существовать… она как бы спала… По правде сказать, наша Трильби в это время была мертва…
Ах, сударь… но Трильби, которая была творением Свенгали! Я слышал, как она пела во дворцах для королей и королев!.. Так не пела ни одна женщина ни до нее, ни после… Я видел, как императоры и великие князья целовали ей руки, сударь, а их жены и дочери обнимали ее и всхлипывали… Я видел, как самая сиятельная знать выпрягала лошадей из ее коляски и на себе везла ее домой в гостиницу… с факелами, с пением и приветственными кликами… А серенады всю ночь под ее окном!.. Она об этом никогда не знала! Она ничего не слышала — не чувствовала — не видела! Но она раскланивалась с ними — кивала налево и направо, как королева!
Я аккомпанировал ей на скрипке, когда она пела простому люду на улицах, на ярмарках, гуляньях и празднествах… Толпа вокруг нее безумствовала… Однажды в Праге с Свенгали от нервного возбуждения случился припадок! И вдруг наша Трильби проснулась и с удивлением стала озираться вокруг, не понимая, что случилось… Мы отвезли Свенгали домой, уложили в постель и, оставив его на попечении Марты, отправились — Трильби и я — под руки, через весь город, за доктором и за едой к ужину. Это был самый счастливый час моей жизни!
Ах, какая жизнь! Какие путешествия! Какой триумф и приключения! Их так много, что они могли бы составить целую книгу… десяток книг. Пять счастливейших лет с «двумя» Трильби! Какие воспоминания!.. Я ни о чем другом не могу думать… только об этом… днем и ночью… даже когда пиликаю на скрипке для старой Кантариди… Ах! Только подумать, как часто я играл для Ла Свенгали… для этого стоило жить… а потом спешил домой к Трильби… к нашей Трильби… настоящей!.. Благодарю тебя, господи! Я жил и любил! Жил и любил! Сестра моя нежная на небесах… О, милостивый боже, сжалься над нами…
Глаза его покраснели, голос звучал высоко и пронзительно, дрожа и срываясь, в нем слышались слезы. Воспоминания взволновали его до глубины души; возможно, подействовало на него также и вино… Он положил локти на стол, уткнулся лицом в ладони и зарыдал, бормоча что-то на своем языке (может быть, на польском), словно молился.
Таффи и его жена встали и, прислонившись к окну, молча глядели на пустынный бульвар, где армия уборщиков тихо и бесшумно подметала асфальт. Над ними темнело небо, но звезды уже начинали бледнеть, предвещая близкий рассвет, занималась заря, а легкий утренний ветерок шелестел и трепетал в листве платанов вдоль бульваров — чудесный, легкий ветерок, как он приятен в Париже! Показался открытый экипаж, послышался голос возницы, он напевал какую-то песенку; Таффи окликнул его; тот отозвался: «К вашим услугам, сударь», — и подъехал к ресторану.
Таффи позвонил, попросил подать счет и расплатился. Джеко крепко спал. Таффи осторожно разбудил его и сказал, что час поздний. Бедный маленький скрипач с трудом проснулся, он немного опьянел. Он выглядел дряхлым стариком: ему можно было дать за шестьдесят — за семьдесят лет. Таффи помог ему надеть пальто, взял его под руку и повел вниз. Там он дал ему свою визитную карточку, сказал, как они с женой довольны встречей с ним, и обещал написать ему из Англии — обещание, которое он, конечно, сдержал, можете в этом не сомневаться.
Джеко обнажил курчавую седую голову, поцеловал руку миссис Таффи и сердечно поблагодарил их обоих за добрый и ласковый прием.
Потом Таффи почти поднял его на руки и посадил в экипаж, причем веселый возница заметил:
— А! Я прекрасно его знаю; это тот самый, что играет на скрипке в «Муш д'Эспань»! Он, наверное, хорошо поужинал, как заправский буржуа, не так ли? «Маленькие радости контрабандистов», а?.. Не беспокойтесь! Я о нем позабочусь. Он неплохой скрипач, правда, сударь?
Таффи пожал руку Джеко и спросил:
— Где вы живете, Джеко?
— Номер сорок восемь по улице Пусс Кайу, на пятом этаже.
— Как странно! — заметил Таффи, обращаясь к своей жене. — И как трогательно! Ведь там жила Трильби — в том же доме, на том же этаже…
— Да, да, — сказал, просыпаясь, Джеко, — это мансарда Трильби, я живу там уже двенадцать лет; пусть только кто-нибудь попробует меня оттуда выгнать! — И он слабо рассмеялся над своей невинной шуткой.
Таффи сказал вознице адрес и дал ему пять франков.
— Благодарю вас, сударь! По ту сторону реки — около Сорбонны, не так ли? Я позабочусь о нем, будьте спокойны! Сорок восьмой! Ну, поехали! Прощайте, месье, мадам!
Он взмахнул кнутом и покатил, напевая себе под нос: Мой муж глядит на нас!
Мистер и миссис Уинн дошли пешком до своей гостиницы, которая была неподалеку. Миссис Уинн оперлась на могучую руку мужа, крепко прижалась к нему, слегка вздрагивая от ночной прохлады. Шаги их гулко отдавались в тишине. Оба молчали. Они устали, им хотелось спать, и на душе было очень грустно. И каждый из них думал (зная, что о том же самом думает и другой), что им было совершенно достаточно одной недели в Париже. С какой радостью они через несколько часов услышат гомон грачей вокруг своей уютной, милой усадьбы в Англии, куда в скором времени приедут три славных мальчугана на каникулы.
На этом мы простимся с ними и предоставим их приятному и полезному однообразию мирного сельского житья в кругу своей семьи, ибо чего же лучшего мы могли бы им пожелать в эту пору их жизни — и вряд ли есть на свете лучшая пора!
Домашний очаг нам милее всего!
Благословенный домашний очаг — вот наша тихая пристань, близкая, достижимая. А когда наконец мы набрались ума; кое-что поняли и больше не пытаемся достать луну с неба, мы довольны и тем, что имеем здесь на земле, — ведь в сущности много ли человеку нужно…
Делу время, потехе час,А там, глядишь, — и нет уж нас!Любви тепло и упованьяНа миг согреют — и до свиданья!Сумей весельем грусть пресечь,Не падай духом. До новых встреч!Когда умрем — не забывай:Пожнем, что сеяли. Прощай!
КОНЕЦ
РОМАН «ТРИЛЬБИ» И ЕГО АВТОР
Появление в 1894 году в англо-американском журнале «Харперс мансли» романа «Трильби» было сенсацией. Написал роман популярный в ту пору английский художник Джордж Дюморье. Бурный успех «Трильби» затмил его известность как художника. Сюжет, композиция, герои «Трильби» были оригинальны и не укладывались в рамки жанров тогдашней английской литературы.
Следует полистать ветхие, пожелтевшие листы былого, чтобы воскресить обстоятельства, при которых появился этот роман.
Еще при жизни Диккенса и Теккерея в английской литературе начался отход от их творческих принципов социальной сатиры. Новая фаза развития капитализма внесла существенные изменения в умонастроения англичан. В конце XIX века в английской литературе шла подспудная борьба направлений, являющаяся отражением социальной борьбы. Империалистическая Англия нашла своих бардов, певцов войны и колониализма. Но значительная часть английских писателей тяготела к демократическим традициям. Наряду с передовыми представителями критического реализма — Гаркнесс, Томасом Гарди, Бернардом Шоу, Войнич — были и менее последовательные критики буржуазного общества, произведениям которых все же свойственна борьба за гуманные идеалы. К этой группе следует отнести и автора «Трильби».
