- Я вернусь, я вернусь! И со мной будет вот это! - кричал он на посланца, стуча кулаком по рукояти меча. - Я вернусь, но не для сената, а для народа, для сословия всадников! Сенаторов я не желаю видеть, и горе тем из них, кто будет мешаться у меня под ногами! [I]
В третьем часу на Фламиниевой дороге показались знамена конницы, открывавшей триумфальный кортеж. За ними следовали военные музыканты, оглашавшие воздух звуками победного марша. Далее шествовали легионеры, шлемы которых были украшены лавровыми венками. За легионерами шагали новые группы музыкантов и новые колонны солдат. Вскоре, окруженный отрядом германских телохранителей, появился и сам Калигула, облаченный в роскошные золотые доспехи и стоявший на триумфальной повозке, запряженной восемью белыми лошадьми. С ним была Цезония Милония, одетая тоже по-военному. За императорской колесницей шли британцы и германцы, которых император посчитал взятыми в плен и приказал заковать в цепи. За пленниками опять двигались музыканты и когорты охраны, замыкавшие парад. На всем пути его встречали восторженные крики и приветствия, которые Гай Цезарь принимал с презрительной ухмылкой. По прибытии к Капитолию, после того, как цепи, снятые с пленных, вместе с другими смехотворными трофеями его шутовской войны были помещены в храм Зевса и после того, как консулы, преторы, квесторы, эдилы, коллегии понтификов и прочие магистры благоговейно пали ниц перед Гаем Цезарем, он взошел на лоджию базилики Юлия [149] - находившейся ближе других к нему - и приказал Протогену и Калисто подать ему мешки с золотыми и серебряными монетами. Затем он обратился с речью к людям, сгрудившимся вокруг базилики и на Форуме. Он рассказал об опасностях, которые ему пришлось преодолеть для спасения империи, и о том, как он ненавидит патрициев, злобных притеснителей бедного плебейского люда, защищаемого и любимого только одним Цезарем.
- Я это вам докажу! - воскликнул он. - Прямо сейчас… смотрите!
И если уж его слова вызвали шквал аплодисментов и радостных криков, то можно себе представить, во что превратилась площадь, когда ему принесли мешки с мелкими монетами и он начал пригоршнями бросать деньги в воздух, крича:
- Берите, берите, бедные плебеи! Получайте! Божественный Гай Цезарь любит вас!
Одной рукой обняв Цезонию, он предложил ей делать то же самое. Толпа, собравшаяся внизу, безумно взревела, увидев посыпавшийся на нее золотой дождь. Потные люди, с истерическими воплями бросились к базилике, топча, сминая друг друга, пытаясь завладеть желанной добычей или стараясь вырвать ее у более удачливых. Задние напирали на передних, давили, не давали подбирать деньги с земли и не позволяли подняться тем, кто упал. А над всем этим нечеловеческим воем, над всей этой чудовищной давкой стоял свирепо усмехавшийся император и, упиваясь зрелищем кровавого хаоса, швырял все новые и новые пригоршни золотых брызг, сверкавших на солнце и разлетавшихся в разные стороны. Ужасное побоище продолжалось до тех пор, пока он не опустошил до дна все мешки с мелочью. Покидая лоджию базилики Юлия, он мог убедиться, что немалая часть горожан, недавно приветствовавших его, осталась неподвижно лежать или корчиться в судорогах на каменных плитах Форума. Но в то время, как великое множество людей было убито, раздавлено, задушено, покалечено и ранено, тиран, не обращая на них внимания, направился во дворец, поздравляя себя со счастливым возвращением и не без удовольствия вспоминая события минувшего дня. На следующее утро он вновь пришел на Форум и, посетив курию, приказал преторам ускорить рассмотрение дел по объявлению в оскорблении власти. Они должны были торопиться - во имя всех богов! - чтобы избавить Республику от полчищ ее врагов и пополнить государственную казну конфискованным имуществом. Консулам он велел заставить сенат немедленно и безжалостно осуждать всех, на кого падал гнев Цезаря. Последствиями этих распоряжений стали казни, грабежи и людское горе. От них не спасали ни бессовестная лесть, ни дорогие подношения, ни фимиам, который курили у алтарей божественного Гая Цезаря, ни даже самое хитроумное притворство и уловки, на которые пускались зажиточные горожане, чтобы скрыть от цензоров истинные размеры своего состояния. Гай Цезарь действовал с педантичной непреклонностью, как и полагалось сумасшедшему. На десятый день своего пребывания в Риме он призвал во дворец консулов и квесторов, которых собрал в роскошном зале своей библиотеки. Пригласив их сесть, он сказал:
- Раз вы так позорно бездельничаете, раз не занимаетесь общественными делами, то и Цезарь вынужден действовать жестоко. Только зря вы получаете ваши ежегодные почести и вознаграждения - словом, раз от вас толку все равно не добьешься, то вместо вас буду все решать я. Все эти дни я размышлял над новыми финансовыми мероприятиями, которые пополнят императорскую казну. У меня родился следующий план. Все, что вы сейчас услышите, должно быть немедленно одобрено, объявлено и выполнено сенатом. И горе вам, если хоть один римлянин не подчинится моим приказам.
И тут он изложил свое безумное постановление, объясняя и расхваливая каждое его слово. В нем Цезарь объявлял, что впредь сыновья и племянники богатых горожан могли пользоваться их состоянием лишь до той поры, покуда живы их родители и дяди, смерть которых влекла за собой передачу наследства в пользу казны. Помимо этого, считались недействительными те завещания, которые не предусматривали Цезаря в числе сонаследников. Отныне взимались и новые налоги: сороковая часть от суммы любого спора, раздела имущества или тяжбы. Восьмая часть от заработка проституток, - для которых он устроил на Палатине вместительнейший лупанарий [150], - столько же со сводников и прелюбодеев, как, впрочем, и с заработка носильщиков и грузчиков. Тяжелейшие кары назначались для тех, кто вздумал бы не платить этих налогов. А чтобы показать, как об ненавидит патрициев и обожает плебеев, он предлагал в скором времени обнародовать закон об отмене налога на продажу продуктов питания, введенный еще Августом для пополнения военной казны [II].
- Этот налог, - сказал он, - бьет по карману бедняков, а я хочу, чтобы все государственные издержки ложились только на богатых, на этих презренных патрициев. Плебеев же нужно вообще освободить от налогов. Я хочу, чтобы народ меня любил… Мой народ.
И, просвистев несколько нот какой-то городской песенки, добавил со злорадной ухмылкой:
- А вы забавляетесь тем, что называете меня сумасшедшим!
Консулы и квесторы, одни из которых похвалили полезность, другие - своевременность, а некоторые - даже высокое нравственное значение этих финансовых нововведений, вскоре стали расходиться. Напоследок они заверили, что завтра же все законы будут одобрены, опубликованы и вступят в силу.
- И обратите особое внимание на то, как их надо объявлять, - сказал Калигула на прощание. - Не нужно ждать, пока мои слова будут начертаны на бронзовой доске. Если вы признаете их справедливость, то приступайте к делу прямо сейчас. Не теряйте времени! Пусть их сегодня же примут к действию во всех судах!
Когда консулы и квесторы вышли, Калигула свирепо усмехнулся и обратился к Калисто, который вместе с Протогеном присутствовал при разговоре прицепса с магистратами:
- Ну, Калисто, ты понял, какая ловушка таится в этом новом способе объявления законов?
- Прости, божественный Гай, но, честно говоря, не совсем.
- Эх! Неужели это ты, мой смышленый Калисто! - перебив либертина, разочарованно протянул тиран. - Так слушай. Если законы не будут записаны на бронзовой доске и никто не сможет прочитать их в храме Сатурна, то что произойдет? А? А произойдет то, что либо никто не будет знать о них, либо их будут быстро забывать. А это значит, что удвоится, утроится, учетверится сумма штрафов за несоблюдение законов. Таким образом увеличатся поступления в казну, вызванные новыми налогами!
И, направляясь в комнаты Цезонии, добавил:
- Вот так! Меня держат за глупца! А у меня столько ума, сколько патрициям и не снилось!
Расставшись с обоими либертинами, он вошел к жене, которой рассказал о своих замыслах и о мошенничествах, затеваемых его подданными. Затем он велел принести маленькую Друзиллу и, усевшись на полу, стал играть с ней.
- Ты еще не знаешь, мой божественный, - произнесла Цезония, улегшись на софу и ласково проводя рукой по голове тирана, - что вчера наша обожаемая малютка, играя с девочкой Куспии Квадраты и с мальчиком Джиовенцы Цельсы, так разозлилась, что расцарапала ручками глаза обоим детишкам.
- Ах, ты мой маленький звереныш! Тигрица ты моя ненаглядная! - воскликнул обрадованный тиран, прижимая к себе и покрывая поцелуями пухлое тельце ребенка. - Вот в чем я вижу лучшее доказательство моей крови! [III]
И, растянувшись на ковре, принялся молча рассматривать супругу, которая в свою очередь нежно посмотрела на него и придвинулась немного поближе.
