36
Мухи
Лейтенант Прайс — он что, и в самом деле поверил в то, что его отравила атомная бомба? Джим шел через плац-парад, поглядывая по сторонам на пустые бараки и спальные блоки. Солнце било в открытые окна, так, словно обитатели всех этих комнат только что попрятались, заметив, что он уже близко. Упоминание о налете на Нагасаки в сочетании с добычей, которая ждала Прайса на стадионе в Наньдао, слегка остудило бывшего офицера Нанкинской полиции. Джим около часа помогал взрослым разгружать короба с гуманитарной помощью, и Прайс не стал возражать даже тогда, когда Таллох оделил юного рекрута плиткой американского шоколада. Образы, связанные с насилием и голодом, перемешались у Прайса в голове и существовали бок о бок — уже давно, все те годы, что он провел в плену у нанкинских китайцев-коллаборационистов.
Держа в руках банку «Спама» и пачку журналов «Лайф», Джим взобрался по лестнице и вошел в нижний вестибюль блока D. Он задержался у доски объявлений, разглядывая выцветшие лагерные бюллетени и приказы коменданта. Потом зашел в спальни и принялся ходить вдоль выстроенных рядами коек. После исхода заключенных японцы сломали все самодельные выгородки, так, словно надеялись найти что-то ценное в этой мешанине из грязных, в пятнах мочи матрацев и мебели, сколоченной кое-как из планок от упаковочных ящиков.
И все же, несмотря на царившее в лагере запустение, он, казалось, был готов в любой момент принять должное количество постояльцев. Возле блока G Джим зацепился глазом за спекшуюся землю, на которой остались глубокие, годами наезженные колеи от железных колес раздаточных тачек, и все сходились в одной точке, возле кухни. Он постоял в дверях своей комнаты, почти не удивившись тому обстоятельству, что журнальные вырезки по-прежнему пришпилены к стене у него над койкой. В последние минуты перед тем, как отправиться в Наньдао, миссис Винсент сорвала с его выгородки занавеску, удовлетворив многолетнее желание занять всю комнату. Занавеска, аккуратно сложенная, лежала у Джима под койкой, и он поймал себя на желании натянуть ее заново.
В комнате стоял легко узнаваемый запах, запах, которого он не замечал все эти годы, разом притягательный и неоднозначный. Он понял, что именно так пахло тело миссис Винсент, и на секунду ему показалось, что и она тоже вернулась в лагерь. Джим растянулся на койке миссис Винсент и, балансируя банкой «Спама» на лбу, стал рассматривать комнату под этим непривычным углом зрения — привилегия, которой он ни разу не удостоился за все то время, которое здесь прожил. Его притулившаяся к дверному косяку выгородка, сильно смахивала отсюда на один из тех нелепых шалашиков из циновок и старых газет, которыми шанхайские нищие обстраивали на ночь собственное тело. Должно быть, он часто казался миссис Винсент чем-то вроде зверя в логове. Ничего удивительного, думал Джим, рассматривая экземпляр «Лайф», в том, что его присутствие так сильно раздражало миссис Винсент, что она настолько остро хотела от него избавиться — хотя бы и посредством его, Джима, смерти.
Джим лежал на соломенном тюфяке, впитывая запах ее тела, пытаясь угнездить бедра и плечи в неглубоких вмятинах, которые она оставила после себя. С точки зрения миссис Винсент, эти проведенные вместе три года выглядели немного иначе; два-три шага в пределах крошечной комнатенки, и вот тебе уже совсем другая война, совсем другое испытание для этой женщины с изможденным мужем и больным ребенком.
Джим думал о миссис Винсент с приязненным чувством, и ему хотелось, чтобы они по-прежнему были вместе. Ему недоставало доктора Рэнсома, и миссис Пирс, и компании мужчин, которые целыми днями сидели на ступеньках — как ни выйдешь из вестибюля, они тут как тут. Джиму пришло в голову, что и они тоже могут скучать сейчас по Лунхуа. Может быть, когда-нибудь они тоже вернутся в лагерь.
Он вышел из комнаты и двинулся дальше по коридору, к заднему входу, где обычно играли дети. Следы их игр — в классики, в шарики, в боевой волчок — до сих пор были видны на земле. Джим вбросил в игровое поле для классиков плоский камушек и лихо провел его вплоть до самой последней клетки, а потом отправился дальше, осматривать пустой лагерь. Он уже чувствовал, как Лунхуа заново собирается вокруг него, принимает его к себе.
На подходе к больничке он начал думать: а вдруг доктор Рэнсом сидит сейчас там? У входа в шестой барак лежал в луже насквозь промокший костюм Пьеро, оставленный «Комедиантами Лунхуа». Джим остановился, чтобы протереть банку «Спама». Он аккуратно вытер крышку банки кружевным воротником, вспоминая при этом лекции доктора Рэнсома по личной гигиене.
Бамбуковые жалюзи на окнах больнички были опущены, так, словно доктор Рэнсом в приказном порядке устроил своим пациентам послеобеденный сон. Джим взобрался на крыльцо, и ему показалось, что изнутри доносится какое-то невнятное бормотание. Как только он отворил дверь, его окутало плотное облако мух. Ошалев от яркого света, они все разом ринулись в дверной проем, как будто пытаясь сбросить на ходу прилипший к крыльям тяжелый ДУХ.
Смахнув мух с губ, Джим зашел в мужскую палату. Гнилостный воздух стекал с фанерных стен, и в нем купались мухи и пировали на сваленных грудами на койках мертвых телах. Похожие на отбракованные туши в не прошедшей санитарного контроля скотобойне, различимые разве что по драным шортам, по платьям в цветочек и по кое-как напяленным на распухшие ноги деревянным башмакам, здесь лежали десятки бывших обитателей Лунхуа. Спины и плечи у них блестели от слизи, а рты с вывернутыми, между раздувшихся щек, губами были раскрыты, как будто этих разжиревших мужчин и женщин силком оторвали от банкета, а они не успели утолить даже первого аппетита и мучились теперь от голода.
Он прошелся по темной палате, плотно прижав к груди банку «Спама» и дыша сквозь притиснутую к носу пачку журналов. Лица у мертвых были совершенно карикатурные, но некоторых Джим все-таки узнал. Он искал доктора Рэнсома и миссис Винсент, решив, что сюда свезли тех заключенных, которые отстали от колонны во время обратного перехода от стадиона до лагеря. Мухи суетились на гниющих телах: им откуда-то уже было известно, что война кончилась, и теперь они решили не упустить ни единого лоскутка человеческой плоти, чтобы наесться впрок, в ожидании голодного мирного времени.
Джим стоял на ступеньках больнички и смотрел на пустой лагерь и на тихие поля за колючей проволокой. Мухи вскоре отстали от него и вернулись в палату. Он пошел в сторону больничного огородика. Прогулялся между полуувядшими растениями, раздумывая, не полить ли их прямо сейчас, и сорвал два последних томата. Он поднес было один из них ко рту, но остановился, вспомнив свои былые страхи: а что, если его душа уже умерла тогда, на стадионе в Наньдао, и теперь живет только тело? Если душе не удалось выбраться из тела, и она умерла прямо там, внутри, то, может быть, тело тоже не стоит кормить, а то он раздуется, как трупы в больничке?
Поднявшись на балкон актового зала, Джим сидел и вспоминал свою последнюю ночь на стадионе в Наньдао. Ближе к вечеру к лагерным воротам подошел китайский торговец в сопровождении трех кули. Они принесли на длинных бамбуковых коромыслах глиняные кувшины с рисовым вином. Джим сидел и смотрел, как возле караулки оформляется бартерная сделка. Лейтенант Прайс был все-таки не дурак и вовремя закрыл дверь в комендатуру, чтобы китайцы не увидели всех тамошних сокровищ. Кувшины с вином ушли за несколько блоков «Лаки Страйк» и за одно-единственное парашютное полотнище. Торговец ушел, следом за ним ушли кули с тюком парашютного шелка, и британцы очень скоро все перепились. Джим решил, что сегодня ему не стоит возвращаться в караулку. В густеющей темноте то и дело маячило белое тело лейтенанта Прайса, с разгоревшимися от вина красными ожогами от сигарет на груди.
Джим сидел на балконе и смотрел на аэродром Лунхуа. Он осторожно открыл банку «Спама». Жаль, что нельзя разделить ее с доктором Рэнсомом. Поднеся ко рту первую порцию теплого мяса, он вспомнил о трупах в больничке. Вид мертвых заключенных ничуть его не испугал. Если честно, он все это время прекрасно отдавал себе отчет в том, что отставших во время перехода из Лунхуа в Наньдао либо оставили умирать, либо убили прямо на месте. И все-таки рубленое мясо в банке отчего-то ассоциировалось у него с теми распухшими трупами. Каждый кусок был покрыт точно такой же на вид слизью. Живые, которые едят или пьют слишком быстро, как Таллох или этот полицейский лейтенант с вечно окровавленными руками, скоро присоединятся к лежащим в больничке обожравшимся мертвым. Еда кормит смерть, жадную и затаившуюся до времени смерть, которая угнездилась в их же собственных телах.
Джим слушал доносившиеся из караулки пьяные крики, а потом целый град выстрелов: это Прайс решил пострелять из винтовки над головами сидящих за воротами китайцев. Эта фигура, этот альбинос с выцветшей от долгогосидения в подземной тюрьме кожей и с забинтованными руками, внушал Джиму страх — первый из мертвых, которые восстанут из земли, чтобы развязать следующую мировую войну.
