Она стояла, прижав письма к груди, и с нежностью думала об Эшли. Ее чувство к нему не изменилось — оно было таким же, как в тот день, когда она впервые поняла, что любит его. Как в то мгновение, когда ей было четырнадцать лет и она стояла на крыльце в Таре и увидела, как он подъезжает верхом к дому, улыбается и волосы его золотятся в лучах утреннего солнца. И увидев, обмерла. И сейчас она все так же, как та девочка-подросток, преклонялась перед этим мужчиной, совсем его не понимая, и восхищаясь теми сторонами его натуры, которые были ей самой чужды. Ее любовь все еще была детской мечтой о Прекрасном Принце, не требующей ничего, кроме поцелуя и признания, что и он ее любит.
Прочтя письма Эшли, Скарлетт уже не сомневалась, что он любит ее, хотя и женился на Мелани, и ей, в сущности, было довольно этой уверенности. Она была еще так молода, и душа ее так нетронута. Близость с Чарлзом, его неловкие стыдливые ласки не смогли пробудить тлевшего в ней подспудного огня, и ее мечты об Эшли не шли дальше поцелуя. В те короткие лунные ночи, проведенные с Чарлзом, ее чувства еще не пробудились, она еще не созрела для любви. В объятиях Чарлза она не познала ни страсти, ни подлинной нежности, ни высокого накала чувств в слиянии душ и тел.
Плотская любовь была для нее просто уступкой непонятной одержимости мужчин, которую женщина не в состоянии разделить, — чем-то постыдным и мучительным, неизбежно ведущим к еще более мучительному: к родам. Эта сторона брака не являлась для нее неожиданностью. Накануне свадьбы Эллин намекнула ей, что супружеские отношения включают в себя нечто такое, что женщина должна переносить стоически и с достоинством, а из перешептываний других матрон в дни ее вдовства она почерпнула лишь подтверждение этим словам. И Скарлетт была рада, что и брак, и брачная постель — все это для нее позади.
Да, это осталось позади — но не любовь. Ведь ее любовь к Эшли была чем-то совсем иным, отличным от супружеской любви и страсти, чем-то невыразимо прекрасным и священным, и чувство это крепло день ото дня, вынужденное таиться в молчании, питаясь неиссякаемыми воспоминаниями и надеждой.
Она вздохнула и аккуратно перевязала пачку писем ленточкой, снова и снова раздумывая над тем, что отличало Эшли от всех, но ускользало от ее понимания. Она продолжала над этим размышлять, стараясь прийти к какому-то выводу, но, как обычно, задача эта оказалась непосильной для ее незрелого ума. Она положила письма обратно в шкатулку и захлопнула крышку. Внезапно ей припомнились последние строки только что прочитанного письма, в которых упоминалось имя Ретта Батлера, и она нахмурилась. Как мог Эшли придавать значение словам, произнесенным этим низким человеком год назад? Это странно. Он, несомненно, негодяй, хотя, надо отдать ему должное, — танцует божественно. Только негодяй мог сказать о Конфедерации то, что она слышала от него на благотворительном базаре.
Она направилась к трюмо, окинула себя одобрительным взглядом, пригладила выбившиеся из прически темные пряди. Вид белоснежной кожи и чуть раскосых зеленых глаз, как всегда, поднял ее настроение. Она улыбнулась, и на щеках заиграли ямочки. Вспомнив, как ее улыбка всегда восхищала Эшли, она выбросила капитана Батлера из головы и с удовольствием полюбовалась на свое отражение в зеркале. Мысль о том, что она любит чужого мужа и только что тайком прочла его письма, адресованные жене, не потревожила ее совести и не омрачила радости, которую давало ей сознание своей молодости, очарования и окрепшая уверенность в любви Эшли.
Она отперла дверь и, спускаясь вниз по винтовой лестнице, запела «В час победы нашей». На сердце у нее было легко.
Глава XII
Но хотя побед было одержано немало, война все еще длилась и люди уже перестали говорить: «Еще одна, последняя победа — и войне конец», — и перестали называть янки трусами. Теперь всем становилось ясно, что янки далеко не трусы и, чтобы одолеть их, потребуется одержать еще немало побед. Но все же победы были — генерала Моргана и генерала Форреста в Теннесси, а впереди маячила триумфальная победа во втором сражении при Булл-Рэне — она представлялась столь очевидной, словно с янки уже были сняты скальпы. Но пока что за эти будущие скальпы приходилось платить дорогой ценой. Госпитали и дома Атланты были переполнены больными и ранеными, и все больше и больше женщин появлялось в трауре, а унылые ряды солдатских могил на Оклендском кладбище становились все длиннее и длиннее.
Бумажные деньги, выпускавшиеся Конфедерацией, катастрофически обесценивались, а стоимость продуктов и одежды так же катастрофически росла. Тяжелое бремя податей начало сказываться на рационе жителей Атланты. Пшеничная мука становилась редкостью и так вздорожала, что кукурузный хлеб понемногу вытеснил бисквиты, вафли и сдобные булочки. Из мясных лавок почти исчезла говядина, баранины тоже оставалось мало, и стоила она так дорого, что была по карману лишь богачам. Впрочем, в свинине, битой птице и овощах недостатка пока не ощущалось.
А корабли северян все ужесточали блокаду южных портов. Чай, кофе, шелка, корсеты из китового уса, одеколоны, журналы мод и книги становились малодоступной роскошью. Цены даже на самые дешевые хлопчатобумажные ткани взлетели так, что дамы, вздыхая, взялись за переделку прошлогодних нарядов в соответствии с требованиями нового сезона. Ткацкие станки, годами покрывавшиеся пылью на чердаках, перекочевывали вниз, и в каждой гостиной можно было увидеть рулоны домотканых материй. Все — женщины, мужчины (в военной форме и в гражданской одежде), дети, негры — все ткали. Серый цвет — цвет мундиров армии конфедератов — почти повсеместно исчез, уступив место орехово-желтому оттенку домотканой одежды.
Уже и госпитали начинали ощущать нужду в хинине, каломели, хлороформе, опиуме, йоде. Использованные бинты и марля стали слишком большой драгоценностью, чтобы их выбрасывать после употребления, и все дамы, работавшие в госпиталях, возвращались домой нагруженные корзинками с окровавленным перевязочным материалом, который надлежало выстирать, выгладить и снова пустить в дело.
Но для Скарлетт, едва освободившейся от пут вдовства, эти военные дни протекали весело и оживленно. Некоторые ограничения в пище и нарядах не могли испортить ей настроения — так была она счастлива, вырвавшись на волю.
Когда она вспоминала истекший год, где в унылой череде дней один день был неотличим от другого, ей казалось, что теперь время летит с головокружительной быстротой. Каждый зарождавшийся день сулил какое-нибудь новое увлекательное приключение, новые знакомства, и она знала, что какие-то мужчины будут искать с ней встречи и будут говорить ей, как она хороша, заверять, что они почли бы для себя за честь сражаться за нее и даже умереть. И хотя она любила Эшли и не сомневалась, что будет любить его до последнего вздоха, это ничуть не мешало ей кокетничать напропалую и получать предложения руки и сердца.
Неумолчные отголоски войны, доносившиеся в Атланту, вносили приятную непринужденность во взаимоотношения, повергавшую людей почтенных в тревогу. Обескураженные мамаши обнаруживали, что их дочерям наносят визиты незнакомые люди, чья родословная никому не известна и которые не имеют при себе рекомендательных писем, и с ужасом замечали, что дочери разрешают этим людям украдкой пожимать им руку. Миссис Мерриуэзер, ни разу не позволившая будущему супругу поцеловать ее до свадьбы, просто не поверила своим глазам, увидев, что Мейбелл целуется с маленьким зуавом Рене Пикаром. Ужас ее был тем более неописуем, что Мейбелл ничуть не была смущена. И хотя Рене немедленно предложил Мейбелл руку и сердце, это не могло изменить существа дела. Миссис Мерриуэзер видела, что Юг стремительно скатывается в бездну морального разложения, и не раз во всеуслышание об этом заявляла. Остальные матери с жаром поддерживали ее точку зрения и винили во всем войну.
Но мужчины, приготовившись через неделю-другую сложить голову на поле боя, не намерены были предпринимать установленное правилами хорошего тона длительное и церемонное ухаживание и выжидать год, прежде чем, собравшись с духом, назвать свою избранницу по имени — с прибавлением, разумеется, обязательного «мисс». Обычно они теперь через три-четыре месяца уже делали предложение. А девушки, хотя и знали, что настоящая леди должна поначалу трижды ответить на предложение отказом и только на четвертый раз принять его, готовы были сразу же, не раздумывая долго, сказать «да».
Эта простота нравов, принесенная войной, сделала жизнь необычайно увлекательной для Скарлетт. Если бы не грязная зачастую работа сиделки и не тоскливая обязанность скатывать бинты, она, пожалуй, ничего не имела бы против того, чтобы война длилась вечно. В сущности, она и работу в госпитале переносила теперь без раздражения, ибо здесь ей открывался огромный простор для ловли поклонников. Раненые были беззащитны перед ее чарами и тут же сдавались на милость победителя. Сменить повязку, отереть пот со лба, взбить подушки, помахать веером — и объяснение в любви не заставит себя ждать. О, это была поистине райская жизнь после года такого унылого существования!
