— Она уже создана и запущена, — беспечно отвечает Илья. — А эксплуатация ее — дело нехитрое. К тому же ведает ею опытный инженер, заведующий цирковым конструкторским бюро Виктор Захарович Миронов.
— А я на твоем месте не был бы так спокоен, — задумчиво произносит Андрей Петрович. — Пока мы не разработаем физическую теорию обнаруженного тобой эффекта, ни в чем нельзя быть уверенным.
— А не припомнишь ли ты, папа, когда был сконструирован первый электрический двигатель? — самодовольно улыбается Илья. — В тысяча восемьсот двадцать первом году, кажется?
— В тысяча восемьсот двадцать первом году Фарадеем был создан лишь прибор для преобразования электрической энергии в механическую, — уточняет Андрей Петрович. — А датой создания первого электрического двигателя, пригодного для практических целей, следует считать тысяча восемьсот тридцать восьмой год. Конструктором его был русский ученый Якоби.
— Ну хорошо, — охотно соглашается Илья, — пусть будет не тысяча восемьсот двадцать первый, а тысяча восемьсот тридцать восьмой год. А что было тогда известно об электричестве? Вспомни-ка наивные теории того времени о невесомых электрических жидкостях-флюидах и эфире. Лишь спустя почти полвека после создания первого электрического двигателя Максвелл дал наконец математическое оформление тогдашних воззрений на электричество. А ведь в практическом применении у человечества существовали уже электромагниты, телеграф, гальванопластика, электродвигатели и генераторы тока. В сороковых годах девятнадцатого века появляются и осветительные электрические приборы.
— К чему ты это, Илюша? — удивляется Андрей Петрович.
— А ты не понимаешь? Да все к тому же, что теория не всегда успевает за практикой. А что касается физической теории электричества, то она, как тебе известно, и сейчас еще не завершена. А ведь с тех пор, кроме Максвелла, Герца и Лоренца, немало потрудились над нею и Эйнштейн, и многие современные ученые. Нет, следовательно, ничего невероятного и в том, что моим эффектом уже сейчас пользуются цирковые артисты, не ожидая, когда появится его математический аппарат.
— Ну, а эти воздушные гимнасты в цирке имеют хоть какие-нибудь предохранительные средства на случай, если их подведет твой антигравитационный эффект? — допытывается Андрей Петрович. — Ведь чем черт не шутит, — добавляет он уже шутя, заметив, как помрачнел Илья.
— Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу — сетка да униформисты.
22
Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом — режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе. У него что-то не ладится со съемкой его сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.
— В общем, ничего, вполне приемлемо, — снисходительно заявил критик. — Но если судить вас по большому счету (а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты), то это… Как бы это вам сказать? Ну, в общем, не совсем то. Не оригинально.
Критик говорил и еще что-то, похваливал за какие-то эпизоды, но Лаврецкому уже было ясно, что показанные куски фильма ему не понравились, и это надолго испортило ему настроение.
А тут теперь этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Аркадий Маркович почти не слушает его, у него полно и своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика:
— А вот рисуночки абстракционистов получились у вас подлинными. И это вы правильно сделали. Это создало убедительность, достоверность высмеиваемой вами живописи.
“А что, — думает теперь Лаврецкий, — если я и абстракциониста покажу настоящего, живого, в натуральном виде, так сказать…”
— Слушай-ка, — неожиданно обращается он к Холопову, — ты играл когда-нибудь на сцене?
Холопов мнется:
— Видите ли…
— Вот и хорошо! Значит, не испорчен и будешь непосредствен. Завтра же пересниму все эпизоды, в которых снималась эта бездарность — Пташкин. Его роль, роль абстракциониста, сыграешь ты!
— Но как же так, Аркадий Маркович?
— А вот так! Да тебе и играть-то ничего не надо, — будешь самим собой. Лучшего все равно не придумаешь. И как я раньше этого не сообразил?
— Ну, если вы так считаете…
— Я в этом убежден. И все об этом!
— А как же с циркачами?
— С какими циркачами?
— Я же вам уже полчаса о них…
— А, не морочь ты мне этим голову! Зачем мне твои циркачи?
— А принятый вами сценарий о цирке?
— Это еще когда будет.
— Но ведь великолепный сценарий. Потрясающий фильм может получиться. И об этом уже надо думать.
Лаврецкий досадливо машет рукой:
— Успеется.
— А вы прочтите еще раз — грандиозную ленту можно сделать. Настоящий большой цирк на широком экране! Такой, какого нигде еще нет и не может быть, потому что в цирках занимаются этим прозаические люди, без фантазии, без размаха. В кино тоже ничего монументального еще не создано. А ведь средствами современной кибернетики и оптики такое можно сделать!..
— Хорошо говоришь, — невольно заинтересовывается мыслями Холопова Лаврецкий. — Ты ведь, кажется, еще и физик?
— Бывший студент физико-математического. Я и к цирку имею отношение. А главное — хорошо знаю тех, кто нам нужен для такого фильма. Есть такой художник — Елецкий, никому не известный, но талантище! Нет-нет, не абстракционист, а самый настоящий реалист. И пишет только цирк. И мыслит, и видит все только его образами. Самобытен, как никто еще…
— Да ты что о нем так?.. Приятель он твой, что ли?
— Напротив — почти враг.
— Ну и ну!.. — удивленно покачивает головой Лаврецкий.
— И не только Елецкий нам пригодится. В цирке выступают сейчас потрясающие воздушные гимнасты, Зарницины. Форменные птицы! Особенно Маша. Сегодня же организую билеты — посмотрите сами.
— Ты меня заинтересовал, — произнес Лаврецкий, задумчиво поглаживая лысину. — Очень заманчиво все это. Нужно будет перечитать сценарий. Как-нибудь и в цирк сходим. Прежде, однако, нужно разделаться с абстракционистами.
— А с Елецким можно мне начать переговоры? — робко спрашивает Холопов. — Есть еще приятель у него — Мошкин, искусствовед и потрясающий эрудит. Один из лучших знатоков цирка. Вы только разрешите, я таких людей привлеку, с помощью которых мы отгрохаем феноменальнейший суперфильм о новом советском цирке. Американцам даже и присниться такой не может.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
