Как ребенок верит в то, что детей приносит аист, так и Гриша верил до тринадцати, что деньги раздаются людям поровну. Ну, начальству, знаменитым людям, академикам, артистам достается чуть побольше. Само богатство представлялось Грише устаревшим понятием, носило в драбкинском сознании устойчивый, невытравимый оттенок легендарности: богатыми были пираты со стивенсоновского «Острова сокровищ», таинственный граф Монте-Кристо, индийский раджа из мультфильма про золотую антилопу (последний, кстати, именно вещественного гнета, материальности богатства не стерпел, не вынес, не смог раздвинуть, сбросить груды злата, которыми его засыпало по горло). Подросток Драбкин был лишен возможности сличать свой уровень существования с другим, превосходящим, уровнем; ну да, мелькали чьи-то джинсы, чьи-то первые кроссовки, и надрывался чей-то «фирменный» магнитофон, но это были капли в море усредненности, которые, коснувшись серого совкового болота, в нем растворялись без следа, да и у Гриши тоже были и джинсы, и кроссовки: мама, которая всю жизнь преподавала экономическую географию в Московском институте нефти-газа, все силы прилагала, чтобы не возникло разницы между благами в детстве-отрочестве Гриши и в детстве-отрочестве Гришиных ровесников. Но вот однажды в царстве равенства сверкнула, проскочила перед Драбкиным искра — другие деньги на прилавке в комиссионном магазинчике — загадочные, черно-белые, длиной и узостью напоминавшие квитанции «за электричество» — и моментальность их исчезновения (то, как накрыла их, смела, развеществила ловкая рука) сказала Грише обо всем: вот эти, черно-белые, на вид игрушечные, и есть на самом деле настоящие, единственно. Преступные, шпионские, полулегальные, они как будто били электричеством (красивые, узорные рубли в сравнении с ними ничего не стоили), и Драбкин ощутил впервые их страшное, космическое притяжение — такое же, какое ощущал, когда читал условия задачи про беззаконный бунт двух параллельных, свихнувшихся от бесконечности прямых, — финансовая бездна, разверзшись, поманила и заглотила Гришу целиком.
Буквально через день Кирилл Рожновский зазвал его к себе на день рождения — туда, где намечались танцы и должны были быть девочки. Не изменяя собственной прозрачности, замаскированный новехонькими джинсами и дефицитным польским свитерком, подросток Драбкин заявился, вручил подарок — приключенческую книжку — и стал усердно демонстрировать умение жевать с закрытым ртом. Дисциплинированно стрескав «хворост», напившись фанты с пепси-колой до щекотной, мелкопузырчатой отрыжки, сказав «спасибо», гости — по предложению родителей Кирюши — стали танцевать. Он, Драбкин, никого не пригласил, потом его не пригласили; из деликатности по отношению к уже-не-детям родители исчезли в недрах кухни; Драбкин забился в угол, подсел к большому ящику с коробками настольных игр, достал одну и обомлел-, в коробке поверх карты игрового мира лежали узкие и длинные «квитанции за электричество» — те деньги, подлинные и единственные. О, да, игрушка называлась «Business» — пришедшая к нам с Запада, еще не адаптированная, на русский не переведенная новинка, чье назначение заключалось в том, чтобы преподать ребенку азы искусства управлять деньгами, наглядно показать: смотри — вот здесь дома, заводы, скважины, вот это акции, вот это форсмажор; учти, предусмотри, распредели, все яйца не клади в одну корзину. Сколько будущих Соросов выросло на этих «Бизнесах» и «Менеджерах», никому не известно — должно быть, ноль целых одна миллионная, — но Гриша Драбкин замер зачарованно над этой примитивной картой будущих вложений, над этим жалким, плоским планчиком творения мира, над этой простейшей прямой, поделенной на разноцветные квадраты перспективных отраслей: оранжевым горели золотые рудники, чернели угольные шахты, светились голубым неоном фешенебельные офисы Уолл-стрит, лупили по глазам кислотной зеленью кокосовые пальмы Фиджи и Таити, краснели купола коммунистической Москвы — бесплодный, зачумленный регион, в который будет инвестировать лишь сумасшедший, и это если русские медведи пустят.
— Брось, — сказал ему хозяин-именинник, — ведь это детская игра, игрушечные деньги. Пойдем посмотрим лучше «Кипящую резиновую жвачку».
Но женская грудь, пару раз мелькнувшая в кадре, не взволновала Драбкина ничуть.
— Венецию не покупай, — сказал ему со смехом будущий писатель и букеровский лауреат Бессонов, — не надо, потому что наводнением затопит.
«ВТБ» потихоньку лез вверх, «Газпром» по-прежнему сползал, но теперь уже по одной тысячной вдень, «Норильский никель», накренившись, словно налетевший на айсберг «Титаник», стыдливо, опозоренно взывал о помощи, все громче, все истошнее намекал на таковую, готовый зареветь утробно, и Драбкин знал: недели не пройдет, и Татарчук объявит о готовности Совета директоров продать контрольный пакет государству, которое заварит все пробоины, поможет удержаться на плаву.
Скукожившийся, отощавший, укоротившийся, наверное, втрое «Интеррос» смотрелся по сравнению с величавой громадой драбкинского «Базеля» пигмеем по сравнению с великаном на литых, отнюдь не глиняных ногах; сам «Базель» был единственной из «частников» компанией, которая в последних двух кварталах показала сверхприбыли и устойчивый рост за счет своевременного перехода с железа и топлива на чистую энергию, на мирный атом: в миллионах квартир и офисных зданий в России и в мире по-прежнему вспыхивал свет, включались телевизоры, компьютеры, кондиционеры, холодильники, и люди, хоть протестовали против роста цен на электричество, платили все равно за дико вздорожавший киловатт не-тишины, не-слепоты, не-темноты. Плюс «Базель» не слабо поспекулировал на золотых своих месторождениях, используя всемирную истерику, всеобщую готовность ухватиться за недевальвируемое.
Смотря без звука репортаж из Нью-Йорка, Григорий вдруг беззвучно, внутренне расхохотался. Мысль была такая: все эти люди, все они (и Драбкин тоже) потому и трясутся так, потому и орут, потому так яростно жестикулируют, что делят остатки, обглодки, последнее. Ложатся в два и просыпаются в четыре с колотящимся сердцем, в холодном поту — не потому, что ждут обвала рынка, личного крушения, а потому, что завтра ничего не будет. Самой материи не будет, первовещества, той самой пресловутой и неизловимой частицы Бога, которая удерживает мир от распыления. Все они — нищие. Все человечество. Все арабские шейхи, все султаны Брунея, все Соросы. Грязные, тощие, старые суки с прилипшими к ребрам боками и дряблыми отвисшими сосцами роются в помойке, неспособные прокормить потомство.
Кроманьонцы с их каменными стрелами и кремниевыми топорами были сказочно, предельно, абсолютно богатыми: мир перед ними лежал, простирался нетронутым, и вся Земля была как первый, только что прорезавшийся у ребенка зуб. Все сокровища недр, все алмазы, все золото, вся таблица Менделеева хранились в целости под многосоткилометровой толщей вечного каменного панциря. Да, потому что не было того, кто мог бы их востребовать. Да, потому что палкой-копалкой не проковыряешь нефтеносную скважину. Последние Романовы все еще были настоящими миллиардерами. Он же, Драбкин, в миллионы раз беднее последнего питекантропа. И дело тут не в золоте и газе (которых еще хватит, видимо, на пару-тройку дюжин поколений), а в том, что питекантроп дышал кристальным воздухом и пил прозрачную, чистейшую воду.
Все, конечно, постигается в сравнении: да, какой-нибудь крестьянин в Олонецкой губернии из пятнадцати своих детей хоронил младенцами одиннадцать, императоры и папы умирали от болезней, от которых Драбкина излечит всякий участковый терапевт, но вода и воздух — это база; если нечего пить и нечем дышать, то никакой пенициллин и никакое искусственное сердце тебе уже не пригодятся. Ему уже везут особенную питьевую воду (ну, не гренландскую, не ледниковую, конечно, как принято считать, но все же взятую за несколько сот километров отсюда), и чистым воздухом он дышит в резервациях, куда обыкновенных смертных не пускают. Своими интеллектуальными манипуляциями он добивается такого же минимум миниморум, какого прежние рабы на протяжении веков — киркой или мотыгой. Миллионеры в современном социуме потому и размножаются делением, что их миллионерство — это новый прожиточный минимум. Нет, он далек от мысли предрекать скорейшее и неминуемое светопреставление (пусть все массмедиа трубят о том, что глобальный процесс потепления необратим, что через двадцать лет в России вообще не будет снега; если род человеческий не вымер до сих пор, то значит, в человеке заложена программа перехода на некий не изученный пока режим энергосбережения; как человечество не вымерло когда-то от чумы, так и от этой усложненной виртуальной экономики и ужасающей реальной нищеты, наверное, найдется тоже некая защита; короче, что там будет через тыщи лет, никто не знает), но Драбкин просто хочет трезво смотреть на вещи: на этом ничтожно маленьком шарике, просверленном в мильонах мест, дырявом, полом, все они занимаются метафизически ничтожным делом. Сама идея о самодовлении богатства, о превращении обладания в цель могла родиться только в мире, в котором нищи все. И пресловутый список Forbes — всего лишь долговая яма для людей, которые набрали больше всех кредитов; паноптикум ничем не защищенных уродцев, непрошибаемо уверенных в своей неуязвимости. Пока им верят, что они богаты, но однажды в комнату вернутся взрослые, сгребут все фишки со стола, с картонной карты мира и скажут: это детская игра. Пойдем посмотрим лучше «Кипящую резиновую жвачку».
