«Позвольте, позвольте, господа хорошие, вот тут-то, кажется, и кроется закавыка — в самом изначальном уравнении… Ноги быстренько берем в руки — и проверяем счисление всем колхозом… Да, хорунжий Кацман, персонально для вашего благородия — всем кибуцем, ничего не имею против подобной формы аграрного производства… Главное, коллеги, пахать и пахать…»
И пахали же! Словно и не было никакой войны…
Начальник Н — ского подразделения, генерал — майор Звердич, уже членкор, по-прежнему считал его своим лучшим учеником и прямым научным наследником. Война все еще оставалась где-то далеко, в других измерениях, в другой жизни. Пока он не узнал, что его родители и сестры погибли во время бомбардировок на планете Тайга.
Это было очень не просто — представить, что их всех, таких родных и живых, больше нет…
Потом… Да, потом!
Потом случилась та история с Машенькой. Пожалуй, как последняя капля.
Называется, решил устроить праздник любимой девушке, которую всерьез собирался объявить невестой. Выбил для них двоих командировку «в цивилизацию», на заводы — поставщики, в курортный город, где (по слухам) все осталось почти как до войны. И, значит, совсем как в раю, если в раю тоже практикуется свето — волновая маскировка и система микрочиповых пропусков, инъецируемых под кожу.
Почему все-таки город и округ не предупредили о предстоящем налете? Где на этот раз была хваленая система дальнего обнаружения, способная отследить самые мелкие цели еще на подходе к звездной системе? Почему обстрел оказался таким внезапным? Где, в конце концов, была система орбитальной защиты? Почему не сработали «дальнобои»? Почему? Почему? Почему?
Потом многие задавали эти вопросы. И он задавал, горько, зло, недоуменно — вслух, и с глухим, безнадежным отчаянием — про себя. Только это было уже не важно…
Не важно! Факт тот, что она…
Да, когда ее выкопали, вынесли из — под обломков здания, она еще прожила какое-то время, и он держал ее руку и гладил тонкие пальцы, пытаясь согреть их дыханием. Не смог согреть. И она, Машенька, его улыбчивая, его единственная, с которой вот только что — на долгую — долгую жизнь, так и умерла с торчащими из живота и груди огрызками арматуры. Умерла с вывороченными наружу кишками, от которых остро пахло дерьмом.
Он гладил ее руку и в то же время не мог не морщиться от этого запаха. Запах дерьма — запах смерти, так и запомнилось. Впоследствии он часто думал — хорошо, что она не открывала глаз, хотя бы не видела его невольной брезгливости, которая наверняка пробивалась сквозь отчаяние…
* * *
Когда старший научный сотрудник сотник Налимов подал рапорт о переводе из военной лаборатории в действующую армию, перед ним только что двери не запирали на ключ. Звердич откровенно орал, что он идиот, кретин, сорвиголова без царя в башке и просто не ведает, что творит! Он, старый, седой профессор, вынужден биться грудью против такого идиотизма! Уж не обессудьте нижайше, молодой человек, но глупость — всегда наказуема, и хорошо если это именно наказание, а не расплата на всю оставшуюся жизнь! Да — с, именно так!
Володя добился. Трехмесячные курсы переподготовки — и в войска, в ту самую дальнобойную артиллерию, которая так и не защитила тихий курортный городок, по официальным данным не имеющий никакого отношения к войне. К счастью, его направили на другую планету, иначе было бы совсем тошно…
Война… Только здесь, на Казачке, Володя начал по-настоящему понимать, что это такое — война, думал он потом. Именно здесь, в горячей точке галактического сектора, в ключевой точке межзвездных путей, на планете, которую регулярно бомбили, обстреливали и утюжили, где волны десантов разбивались о наземные укрепрайоны конфедератов, где штатовцы наступали и отступали, оставляя после себя перепаханные поля выжженной, зараженной земли, некогда бывшей лесами, полями и городами.
Нельзя сказать, что увиденное на поверхности обороняющейся планеты поразило его. Это нечто другое — больше, яснее, проще в каком-то смысле. Как удар доской по макушке не может не быть простым и понятным, рассуждал он наедине с собой.
Войска, боевые части — это был другой мир, другая жизнь, словно он заснул и проснулся в теле нового человека. Грубее? Конечно. Яростнее? Разумеется! Но дело даже не в этом. Володе показалось, что в этих людях, его новых боевых товарищах, было какое-то непоколебимое спокойствие предопределенности, особая кристальная ясность, окрашивающая мир в два простых и понятных цвета — черный и белый. Наверное, так…
Наверное, очутившись в войсках, Володя сразу начал завидовать тем, кто воевал бездумно и лихо, как казалось ему, щеголяя формой и козыряя уставным этикетом. Как Семка Загребец, например. Почти ровесник, без пяти минут друг и в то же время непререкаемый командир…
Впрочем, кто сказал, что для есаула все было так легко? Сам Загребец такого не говорил, это точно. по-настоящему, по душам, они общались не так уж много времени, сначала комбат долго присматривался к своему новому заму. Володя же просто робел перед этим немногословным капитаном с безукоризненной выправкой и множеством боевых орденов на выпуклой спортивной груди. Только спустя пару месяцев Налимов решился рассказать есаулу про смерть родителей, сестер и невесты. Узнал в ответ, что до войны у Семена была семья и трое детишек, несмотря на его молодость. И еще была кошка Муся, и хотели с женой четвертого, уже прикидывая, куда пристроить зверя на время беременности…
— А теперь — никого не осталось. Даже кладбища не осталось, весь рельеф сровняли стратегическими ракетами во время большого июльского штурма, — рассказывал командир, разливая по мензуркам технический спирт. — Странно, конечно… Несправедливо как-то, не находишь? Словно в насмешку… Вот мы с тобой, Вовка, два здоровых мужика, два солдата, до сих пор живы, а наших близких уже нет на свете. Что-то перевернулось в мире, что-то где-то пошло неправильно, если солдаты живут, а мирные люди погибают… Я не знаю, как должно быть, я не политик и не философ, я армейский капитан, сапог подкованный. Но так — не должно быть, это я точно знаю!
Да, у Семена оставалась только его «Пятая дальнобойная». И глаза, холодные, как сталь на морозе, и полная грудь орденов, и бессонница по ночам, и двух — трехдневные запои время от времени…
Были! В прошедшем, разумеется, времени…
Время лечит горе и ровняет могилы — вычитал Володя когда-то давно в какой-то из старых книг. Война, получается, тоже ровняет. Только ничего и никого не лечит. Просто укатывает все в абсолютную плоскость, ровняя и затаптывая, как бульдозер…
Планета Казачок. 6 ноября 2189 г.
Бункер 5–й лазерной батареи.
03 часа 32 минуты.
Сигнал тревоги прозвучал через двадцать минут. Володя периодически посматривал на часы, поэтому сумел зафиксировать время практически до секунды.
Трофимыч не подвел. Старшина, как обещал, успел догулять свою брагу, слить ее в бидоны из — под синтетического морса и запечатать их с жалобным покряхтываньем. Эти бидоны квадратно — компактного типа он особенно уважал. «До чего удобная емкость, Володенька, просто благословенье Христово, ажник сердце радуется! — разглагольствовал как-то Дед. — Даже изумительно мне порой, что в оную благословенную емкость разливают такую погань, как этот самый „Морс смородинный, особый“, леший знает — из какого дерьма сготовленный. По мне — так чтоб черти на том свете интендантов до болятки накормили той „особой“ смородиной…»
Мало того, вездесущий Дед успел поднять и «привести в разум» личный состав расчетов. После объявления тревоги батарея Налимова доложила о готовности № 1 за тридцать семь секунд до положенного норматива. Комендант–4 войсковой старшина Дегтярь оценил усердие «дальнобоев» емким «Молодцы, казачки! Благодарю за службу!», объявленным по громкой связи рокочущим баритоном.
А еще через полчаса все это оказалось уже не важно — нормативы, благодарности, сэкономленные секунды — вся эта привычная игра в оловянных солдатиков, показательно — уставной бальзам для штабных сердец. Стало ясно, что начался не просто очередной налет, не плановый обстрел планеты с занижением орбит кораблей блокады, даже не локальная операция по захвату одного — двух плацдармов неподалеку от наземных укрепрайонов обороняющихся.
Общий штурм!
Планета Казачок. 6 ноября 2189 года.
Где-то над 4–м укрепрайоном.
03 часа 46 минут.
Когда кресло — катапульта выстреливается из «утюга», когда вместо тесноты отсека перед глазами вдруг распахивается сине — белый простор, а внизу открывается отчетливый, словно компьютерная голограмма, рельеф местности — это все-таки миг свободы!
