И вмѣсто христіанскаго привѣтствія, христованія, во всѣхъ покояхъ дворца ходило новое привѣтствіе:
— Машкерадъ, родимый! Воистину, машкерадъ!
И весь день во дворцѣ толклись кучи народа до обѣда, потомъ все пообѣдало за огромными столами и осталось до ужина.
И за этотъ денъ были двѣ интересныхъ новости. Елизавета Романовна Воронцова явилась въ Екатерининской лентѣ и звѣздѣ, а при выходѣ шла рядомъ, даже почти на четверть впереди, съ государыней Екатериной Алексѣевной. Воронцова, закинувъ голову, съ безсмысленно важной усмѣшкой на красноватомъ опухшемъ лицѣ, съ заплывшими жиромъ глазками, молча и глупо оглядывала толпы тѣснящихся при ея проходѣ придворныхъ. Государыня Екатерина Алексѣевна прошла всѣ горницы, понурившись и не поднимая глазъ и отъ обиды, и отъ стыда, и отъ боли на сердцѣ!..
Другая новость была смѣшнѣе и любопытнѣе. По пріѣздѣ принца Жоржа въ Россію, государь приказалъ всѣмъ посланникамъ явиться къ нему, не дожидаясь его визита. Никто изъ нихъ не поѣхалъ, кромѣ прусскаго посланника. Теперь государь приказалъ, черезъ канцлера Воронцова, всѣмъ иностраннымъ резидентамъ изъ дворца ѣхать тотчасъ же съ поздравленіемъ къ Жоржу, принимавшему у себя послѣ большого пріема. Поѣхалъ прусскій посланникъ Гольцъ и хитрая, румяно-рыжая особа, посланникъ гордаго Альбіона, Кейтъ. Остальные послы и иностранные министры опять не поѣхали.
Государю даже побоялись въ первый день праздника и доложить объ этомъ. На его вопросъ, уже вечеромъ, за ужиномъ, были ли у принца Жоржа послы, Жоржъ покраснѣлъ, какъ ракъ, и отвѣчалъ:
— Были.
Почти до разсвѣта шло во дворцѣ ликованіе за ужнномъ. Многіе сановники, вернувшись по домамъ зѣло во хмѣлю, чрезъ силу кое-какъ разцѣпились съ своими новыми мундирами и амуниціей. И трезвому мудрено было сразу привыкнуть ко всѣмъ веревочкамъ, бирюлькамъ, постромкамъ и цацамъ, а ужь во хмѣлю и совсѣмъ… аминь! Что тебѣ гишпанская запряжка!
— Ну что, родимый, каковъ тебѣ кажетъ твой новый мундиръ? спросилъ графъ Алексѣй Разумовскій брата своего, гетмана.
— Да что, батя, отвѣчалъ гетманъ старшему брату, — прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукамъ, до ногамъ и по горлу, и по спинѣ. Да гремитъ, стучитъ, хлебыщетъ все. И вотъ, ей-ей, сдается, будто тебя на цѣпь посадили! Хочешь двинуться — громыхаетъ да звенитъ все! Хочешь слово молвить, а отъ громыханія этого голоса своего не узнаешь. И сдается тебѣ, будто и впрямь, скачешь да лаешь, какъ песъ да цѣпи.
— Знаешь что, голубчикъ, какъ горю пособить?
— Какъ?
— Помирать… Ей-ей, пора! A то еще козой одѣнутъ и плясать заставятъ съ медвѣдемъ…
— Ну что жъ. И попляшемъ! Не важность… Вѣдь не долго…
— Что? Плясать-то не долго… Ну, Кириллушка, это бабьи сказки.
— Нѣту, батя, погляди… Будетъ перемѣна погоды и ведро!
— Кто ее сдѣлаетъ?!.
— Не мы!..
XIV
На другой день послѣ торжественнаго пріема во дворцѣ, государь поднялся довольно поздно, угрюмый и съ сильной головною болью. Любимый его слуга негръ, по имени Нарцисъ, напомнилъ ему, что головная боль проходила у него нѣсколько разъ послѣ двухъ или трехъ кружекъ англійскаго портера.
Петръ Ѳедоровичъ тотчасъ же приказалъ себѣ подать портеру и черезъ часъ времени головная боль прошла и онъ повеселѣлъ.
Оглядѣвшись въ своемъ кабинетѣ, онъ съ удовольствіемъ замѣтилъ, что почти все было на мѣстахъ. Нѣкоторыя вещи, которыя онъ не успѣлъ самъ пристроитъ, устроилъ умный Нарцисъ, хорошо знавшій его привычки. Покуда во дворцѣ пировали, обѣдали и ужинали, Нарцисъ все до мелочей привелъ въ порядокъ и въ спальнѣ, и въ кабинетѣ; даже любимой собакѣ государевой «Мопсѣ» онъ придумалъ отличное мѣсто въ углу за шкафомъ съ книгами и нотами.
Обстановка кабинета государя была довольно простая, но можно было подумать, что это кабинетъ какого-нибудь прусскаго довольно богатаго генерала, такъ какъ всѣ мелочи, даже нѣкоторыя гравюры и картинки на стѣнахъ, все говорило о Германіи. Нѣсколько акварельныхъ видовъ города Киля занимали одну стѣну; на другой были развѣшены въ два ряда портреты нѣсколькихъ предковъ въ иноземныхъ мундирахъ. Цѣлая стѣна была занята оружіемъ холоднымъ и огнестрѣльнымъ, и коллекція эта была дѣйствительно замѣчательная. На самомъ видномъ мѣстѣ висѣли рядомъ два портрета двухъ дѣдовъ государя. Эти два человѣка, два врага при жизни, нарисованные въ полъ-оборота, теперь совершенно случайно, у внука на стѣнѣ, повернулись другъ къ другу спиной и смотрѣли въ разныя стороны. Эти два портрета, два дѣда государя были — Петръ Великій и Карлъ XII.
Подъ портретами стояла большая турецкая софа, обставленная столиками, сплошь покрытыми коробками съ разнымъ табакомъ и съ кнастеромъ, тутъ же лежало безчисленное множество всякаго рода глинянныхъ трубочекъ и большихъ фарфоровыхъ трубокъ съ кривыми чубуками. Не смотря на недавній переѣздъ во вновь отдѣланный дворецъ, кабинетъ государя уже сильно проникся крѣпкимъ запахомъ кнастера, такъ какъ онъ цѣлый день почти не выпускалъ изо рта свою любимую фарфоровую бѣлую трубку, узенькую и высокую на кривомъ чубукѣ и съ видомъ Гейдельберга.
Въ спальнѣ государя мебель была почти не видна, такъ какъ была сплошь завалена всякаго рода мундирами. Государь любилъ имѣть всѣ эти мундиры на виду и подъ рукой, чтобы передъ выѣздомъ выбрать и надѣть тотъ, который вдругъ вздумается. Не разъ случалось ему надѣть мундиръ, подойти къ зеркалу и тотчасъ же сбросить и надѣть другой. Теперь, благодаря новой обмундировкѣ всей гвардіи и замѣнѣ прежняго темно-синяго и темно-зеленаго мундира различными новыми и яркихъ цвѣтовъ, выборъ былъ гораздо больше.
Въ спальнѣ не было ничего особеннаго и въ глаза бросался только большой портретъ Фридриха прусскаго въ великолѣпной рамѣ, который висѣлъ надъ кроватью, въ головахъ. Подъ нимъ висѣло нѣчто въ родѣ картинки въ черной бархатной рамѣ подъ стекломъ. Это былъ очень затѣйливо и хитро сдѣланный видъ церкви и могилы герцога, отца государя, но видъ этотъ былъ не нарисованъ, а сдѣланъ изъ волосъ покойнаго.
На столикѣ у постели лежала довольно большая книга въ красивомъ переплетѣ изъ пунцоваго бархата. Это была любимая книга Петра Ѳедоровича, но въ ней было въ сущности переплетено двѣ разныя книги; одна — псалмы, которые государь зналъ наизусть и даже умѣлъ пѣть, и затѣмъ другая — прусскій новый военный артикулъ, который онъ тоже зналъ наизусть.
Былъ уже двѣнадцатый часъ, а, между тѣмъ, никто еще не пріѣхалъ съ докладомъ къ государю, отчасти вслѣдствіе большого праздника, а вѣроятнѣе оттого, что вчера всѣ первые вельможи государства далеко за полночь пропировали во дворцѣ и разъѣхались по домамъ сильно во хмѣлю.
Отъ нечего дѣлать государь еще въ утреннемъ атласномъ шлафрокѣ бродилъ съ трубкой въ зубахъ изъ комнаты въ комнату, изъ кабинета въ спальню и обратно. Прогуливаясь такъ, онъ тоненькимъ фальцетомъ напѣвалъ то псаломъ, то любимую пѣсенку своихъ голштинскихъ солдатъ, въ которой разсказывалось, какъ два голштинца побѣдили пяти тысячную армію датчанъ.
Нарцисъ нѣсколько разъ появлялся, дополнялъ кружку портеромъ, ухмыляясь глупо и раздвигая страшно-толстыя губы. При этомъ два ряда блестящихъ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, зубовъ сверкали такъ, что могли бы испугать любого ребенка.
Наконецъ, государь бросилъ трубку, подошелъ къ углу, гдѣ висѣло нѣсколько скрипокъ, и взялъ одну изъ нихъ. Выбравъ смычекъ, онъ остановился среди комнаты, настроилъ инструментъ и сталъ стараться поймать одинъ мотивъ. Это была русская пѣсенка, слышанная за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ отъ Елизаветы Романовны. Но вдругъ онъ остановился, топнулъ ногой и нетерпѣливо махнулъ смычкомъ по воздуху.
— Разумѣется нельзя! воскликнулъ онъ, какъ всегда, по-нѣмецки. — Я говорилъ, что эти дикія пѣсни на музыку нельзя перекладывать. Ни одного русскаго мотива на скрипкѣ сыграть нельзя!
Онъ бросилъ скрипку и, взявъ бичъ, стоявшій въ углу, началъ, стоя среди горницы, хлопать удивительно ловко и искусно. Длинный и тонкій бичъ невидимкой леталъ вокругъ его головы и, извиваясь, какъ змѣя, со свистомъ и шипѣніемъ рѣзалъ воздухъ и щелкалъ такъ громко, что издали каждый ударъ казался выстрѣломъ изъ пистолета. Любимецъ «Мопса», жирный и лѣнивый бульдогъ, знакомый отчасти съ этимъ бичемъ, поднялся на своей подушкѣ и смотрѣлъ на своего хозяина во всѣ глаза, очевидно не будучи вполнѣ увѣренъ: коснется ли сегодня его спины, и конечно безъ всякаго повода, одинъ изъ этихъ звонкихъ ударовъ. Но Петръ Ѳедоровичъ на этотъ разъ былъ въ добромъ настроеніи, и только забавлялся,
Вскорѣ однако бичъ надоѣлъ, онъ бросилъ его на скрипку и, отцѣпивъ се стороны большой палашъ, началъ экзерцицію. Онъ приблизился къ большому зеркалу и, сбросивъ шлафрокь, въ одной рубашкѣ началъ принимать разныя позы, то выступая или нападая, то будто отступая и парируя ударъ воображаемаго противника. Въ то же время, при всякой новой позѣ, онъ взглядывалъ на себя въ зеркало и, видимо, оставался доволенъ своими движеніями, эволюціями и умѣньемъ владѣть оружіемъ.
