Всѣ присутствующіе тотчасъ узнали общаго знакомаго, французскаго посла Бретеля, который отличался тѣмъ, что обращался со всѣми фамильярно, постоянно острилъ и всегда превозносилъ до небесъ и свое отечество, и въ особенности покровителя своего министра Шуазеля.
Черезъ минуту Корфъ, воспользовавшись паузой, рѣшился напомнить государю, что уже второй часъ, а онъ еще въ двѣнадцать обѣщался быть въ манежѣ его, Корфова кирасирскаго полка для испытанія учениковъ Котцау въ экзерциціи на эспадронахъ.
Фехтмейстеръ прусскій, не смотря на случившуюся съ нимъ непріятность, началъ давно прилежно и усердно давать уроки и теперь хотѣлъ похвастать и представить государю лучшихъ своихъ учениковъ, изъ которыхъ нѣкоторымъ было уже по пяти десяти лѣтъ.
Кромѣ того, въ этотъ второй день праздника государь обѣщалъ быть въ церкви святого Сампсонія на Выборгской еще до полудня на богослуженіи, но послалъ сказать по утру, что будетъ въ два часа. И тамъ послѣ обѣдни съ утра ожидали его теперь первенствующій членъ синода Сѣченовъ съ другими высшими членами столичнаго и синодальнаго духовенства.
Теперь государь не зналъ, что дѣлать и куда ѣхать прежде. Хотѣлось скорѣе въ манежъ, а приличіе и необходимость заставляли ѣхать въ церковь.
Петръ Ѳедоровичъ вышелъ въ спальню одѣваться и когда вернулся въ кабинетъ, то нашелъ въ немъ пріѣхавшаго старшаго графа Разумовскаго, Алексѣя Григорьевича.
— А? Вамъ что? Съ повинной?! А?.. То-то…
Разумовскій, молча, поклонился.
— Вы какъ хохолъ упрямы! Упираетесь… не хотите учиться экзерциціи, — рѣзво, но не сердито продолжалъ государь.
— Увольте, ваше величество… Мнѣ уже не по лѣтамъ…
— Тогда… тогда… Я далъ дворянамъ вольность!.. Не служить, кто не хочетъ или не можетъ. A на службѣ всякій военный, старый и молодой, долженъ знать дисциплинъ, быстро визгливо выкрикивалъ государь, но вдругъ, приглядѣвшись къ лицу Разумовскаго, смолкъ и чрезъ мгновеніе прибавилъ:
— Ну, вы не примѣръ… Забылъ! Тетушка, умирая, все только объ васъ меня просила. Забылъ! Такъ и быть… Не надо. Лежите на печи!.. Но… но мнѣ это не нравится: вы, фельдмаршалъ, должны быть примѣромъ для другихъ. Вѣдь я, наконецъ, — государь, могу приказать… Ну, ну, не надо, не надо.
XV
Между тѣмъ, у подъѣзда дворца стояли экипажи сановниковъ, съѣхавшихся теперь къ государю съ обычнымъ утреннимъ докладомъ.
Впереди всѣхъ стояла великолѣпная вѣнская колымага принца Жоржа съ цугомъ кровныхъ сѣрыхъ коней, подаренныхъ ему государемъ. За ней стояла другая карета, голубая съ серебромъ. Это была давнишняя и любимая карета графа Алексѣя Григорьевича Разумовскаго, которая въ продолженіи почти двадцати лѣтъ всегда и по долгу стояла у дворца впереди всѣхъ другихъ. И народъ хорошо зналъ этотъ экипажъ перваго въ имперіи вельможи, котораго стоустная молва давно назвала тайнымъ супругомъ царствующей императрицы. И всякому прохожему и проѣзжему, и боярину, и простолюдину страннымъ и неприличнымъ казалось теперь видѣть эту знакомую голубую карету не на первомъ мѣстѣ. Теперь она всегда стояла за другой, ярко-желтой каретой съ иностраннымъ гербомъ, принадлежащей всѣмъ извѣстному и, Богъ вѣсть за что, ненавистному Жоржу.
Ближе въ подъѣзду нѣсколько конюховъ держали подъ уздцы болѣе десятка осѣдланныхъ коней. Впереди всѣхъ, отдѣльно отъ прочихъ, четыре голштинскихъ рейтара стояли вкругъ красиваго вороного коня, на которомъ всегда выѣзжалъ государь.
Все, что было народу кругомъ подъѣзда, кучера на козлахъ экипажей, верховые форрейторы, конюхи, зѣваки изъ простонародья, столпившіеся близъ каретъ, всѣ тихо перекидывались словами. Ихъ говоръ былъ едва слышенъ. Только четыре рейтара около коня государя громко болтали на своемъ, чуждомъ окружающему, нарѣчіи и часто раздавался между ними дружный взрывъ хохота. Одинъ изъ нихъ болталъ, не переставая, часто оборачиваясь на народъ, то мотая на него головой, то подмигивая товарищамъ. Рѣчь его была непонятна, но было ясно и понятно каждому, что рейтаръ острилъ на счетъ зѣвакъ и народа и подымалъ на смѣхъ все, что было или казалось ему достойнымъ вниманія. И всѣ кругомъ, до послѣдняго пятнадцатилѣтняго парня форрейтора, изъ-подъ лобья, досадливо и злобно поглядывали на четырехъ ражихъ и рыжихъ голштинцевъ.
Въ числѣ другихъ прохожихъ появился въ кучкѣ народа, недалеко отъ подъѣзда, высокій и худощавый старикъ безъ шапки на головѣ, съ образомъ и мошной въ рукахъ. Старикъ былъ сборщикъ на храмъ.
Едва выглянулъ онъ изъ толпы, его замѣтили. Отовсюду, даже съ разныхъ козелъ и коней потянулись руки, передавая алтыны и гроши. Старикъ принималъ и крестился за каждый полученный мѣдякъ.
Не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ ражій шутникъ голштинецъ, разумѣется, обратилъ на него особенное вниманіе своихъ товарищей. Безцеремонно указывая на него пальцемъ, онъ началъ болтать что-то, вѣроятно, особенно смѣшное, потому что трое товарищей начали покатываться отъ смѣха. Даже бодрый конь и тотъ не могъ устоять на мѣстѣ спокойно, вздрагивалъ и прыгалъ, слегка робѣя этихъ дружныхъ взрывовъ хохота.
Наконецъ, ражій рейтаръ, повернувшись въ народу, сдѣлалъ и повторилъ какой-то быстрый жестъ… Окружающей толпѣ показалось, что онъ будто крестится, передразнивая старика.
— Эхъ-ма! раздалось вдругъ громогласно на всю улицу. — Колесо поганое!
Всѣ обернулись на голосъ. Восклицаніе это вырвалось у старика кучера Разумовскаго. Не глядя ни на кого съ высокихъ козелъ, старикъ началъ вдругъ хлестать по колесу кареты, приговаривая:
— Вотъ какъ-бы расправить!
Хотя не было ничего особенно смѣшного въ словахъ и движеніи старика, но всѣ будто обрадовались поводу и раскатистый, не столько веселый, сколько злобный и насмѣшливый хохотъ огласилъ всю улицу… И всѣ глаза были обращены на голштинцевъ. Рейтары тотчасъ же обернулись на хохотъ, стали сумрачны, а острякъ тотчасъ же вымолвилъ громко и правильно нѣсколько сильныхъ русскихъ словъ, посылая ихъ всей толпѣ. Въ отвѣтъ на это изъ заднихъ рядовъ послышались столь же сильныя нѣмецкія выраженія, сорвавшіяся, очевидно, съ языка какого-нибудь солдата или двороваго, пожившаго въ Германіи. Вслѣдъ за тѣмъ изъ другого угла громко раздались два слова, которыя часто теперь слышались на петербурскихъ улицахъ: «Фридрихъ швейнъ!»
Произносившіе эти слова, конечно, нисколько при этомъ не думали о самомъ королѣ Фридрихѣ. Это было измышленное средство, Богъ вѣсть, какъ и когда появившееся, чтобъ дразнить всякаго нѣмца, какъ дразнятъ татарина сложенною полой кафтана, плохо изображающей свиное ухо.
Эти два слова произвели, какъ и всегда, свое обычное дѣйствіе на голштинцевъ. Двое изъ нихъ отошли отъ царской лошади и сдѣлали нѣсколько шаговъ къ той кучкѣ народа, откуда послышалось восклицаніе. Судя по ихъ лицамъ, они готовы были розыскать дерзкаго и тутъ же распорядиться съ нимъ при помощи полицейскихъ солдатъ.
— Что? Не по шерсткѣ?
— Обидѣлись, псы!
— Иди, или!
— A ну-ка, ребята. Ухнемъ-ка на нихъ стѣнкой!
Голоса эти раздались со всѣхъ сторонъ и неизвѣстно что могло бы въ мгновеніе произойти тутъ у самаго подъѣзда дворца. Быть можетъ, рейтары остались бы на мѣстѣ. Быть можетъ даже и не остались бы, а ихъ разнесла бы на клочья разсвирѣпѣвшая толпа. Но въ ту же минуту на подъѣздъ вышелъ адьютантъ государя Перфильевъ и крикнулъ подавать коня. Черезъ нѣсколько минутъ, государь въ своемъ любимомъ мундирѣ кирасирскаго полка вышелъ на подъѣздъ, окруженный свитою генераловъ. Впереди другихъ были принцъ, Гольцъ и графъ Разумовскій. Государь сѣлъ на подведеннаго коня, весело поздоровавшись съ четырьмя рейтарами. Велѣвъ поправить что-то въ сѣдлѣ, потомъ въ уздечкѣ, государь вымолвилъ:
— Gut, gat! и прибавилъ, умышленно коверкая русское слово:
— Карашо…
Это «карашо», которое голштинцы часто слыхали отъ него, заставляло ихъ всегда улыбаться самодовольно. Они чувствовали, что если есть тутъ насмѣшка, то, конечно, не надъ ними, а надъ тѣмъ глупымъ словомъ, которое имъ и произнести неудобно.
Между тѣмъ, принцъ Жоржъ, Минихъ, Гольцъ, полицмейстеръ, старикъ Трубецкой, Фленсбургъ, адьютантъ Перфильевъ, Гудовичъ и другіе также садились на коней. На подъѣздѣ оставался теперь лишь одинъ человѣкъ въ блестящемъ мундирѣ, покрытомъ орденами, — графъ Разумовскій.
— Ну что же, такъ и не поѣдете? воскликнулъ государь, подбирая поводья и поворачивая голову къ оставшемуся на крыльцѣ.
— Увольте, ваше величество, отвѣчалъ Разумовскій, — да и коня нѣтъ.
— Ну, это пустое! Коня сейчасъ достанемъ. Перфильевъ, дай ему своего. Коли онъ ноги ему поломаетъ, я тебѣ другого подарю, разсмѣялся государь.
Перфильевъ, уже сѣвшій верхомъ, слѣзъ вновь, но Алексѣй Разумовскій заволновался и громче, рѣшительнѣе выговорилъ:
