Такие личности, как царевна Софья Алексеевна или царица Авдотья Федоровна Лопухина, с одной стороны, в Великой России, вытесняются более молодыми женскими силами, как «вывезенная из немцев Анна Монсова», Матрена Балкша, Марта Скавронская и целая фаланга женщин русских и обрусевших, с другой – в Малой России – у гетманской булавы, вместо несчастной и поэтической украинки Матрены, возлюбленной и Мазепы, становятся другие, более современные, хотя менее поэтические украинки, как гетманша Настасья Марковна Скоропадская, просящая у русской царицы для себя маетностей – «несколько изобильных деревень и угодий», или «дочка» этой гетманши, нежинская полковница Толстая, вышедшая замуж за великорусского вельможу и свою украинскую фамилию променявшая на московскую.
С начала XVIII века петровские порядки и петровские женщины вступают в свои права и всецело оттесняют собой и отжившие свой век до-петровские порядки и отживших свой скромную долю до-петровских женщин.
Вместо княгинь, княжон, боярынь, боярышень, цариц, царевен, великих княгинь, а чаще инокинь и стариц, являются баронессы, графини, генеральши, генеральские дочери, фрейлины и т. д.
Одной из первых между этими новыми русскими женщинами, так сказать, заметавшими собой след до-петровской русской женщины, является – по времени – баронесса Анна Ивановна фон-Кейзерлинг, русская немка из московской немецкой слободы, урожденная девица Монс.
Сама по себе – это была личность далеко не крупная и даже далеко не симпатичная, так что не ее именем желательно было бы украсить первую страницу истории русских женщин или список исторических женщин в России, а именем более симпатичным и более высоким, которые могла бы выставить русская земля за последние полтора столетия и с которыми мы встретимся далее в наших очерках; но мы не имеем права обходить ни одного имени, более или менее повлиявшего, хотя бы даже отрицательно, на ход наших исторических судеб, если бы даже, притом, влияние это было и не личное, не непосредственное, а рефлективное, через другие исторические личности, как, именно, и выразилось, рефлективно, отрицательное влияние на поступательный ход русской общественной жизни баронессы фон Кейзерлинг: хронологически, она первая наступает своей ногой на стирающийся уже след русской женщины отживавшего старого цикла – она же, по праву, первой явится и в собрании русских женщин нового исторического цикла.
Баронесса фон Кейзерлинг, более известная, по своему девическому имени, как Анна Монс, была дочь Иоанна Монса, уроженца города Миндена, что на Везере, по свидетельству одних писателей – виноторговца и бочарных дел мастера, по другим – мастера золотых дел. Монс с женой Модестой выехал в Россию в половине XVIII столетия и поселился в Москве, в немецкой слободе, известной тогда под именем «Кукуй-городка». Монсы имели трех сыновей, из которых наиболее известен своею судьбой и трагической смертью младший, Виллим, и двух дочерей – Модесту или Матрену, как ее называли русские, и Анну.
Обе дочери, как и все семейство Монсов, отличались замечательной красотой.
Лефорт, будущий сподвижник царя-преобразователя, был близко знаком с семейством Монсов, а с Анной, по свидетельству тогдашнего австрийского посла Гвариента, этот умный женевец находился в самой интимной дружбе, какая только возможна между мужчиной и женщиной.
«Впоследствии, – говорит другой современный писатель и воспитатель царевича Алексее Петровича, Гюйссен, – когда при стрелецком восстании Лефорт выказал свою приверженность царю и был за то награжден высокими государственными званиями, тогда он из похвального великодушия остался признательным к Монсам, возвышал их, вообще старался сделать эту фамилию соучастницею своего счастья».
Лефорт, всегда умевший, среди серьезных занятий, доставить молодому царю и соответственные развлечения, свел своего впечатлительного питомца с московскими немцами и, в особенности, с красивой семьею Монсов.
Петру понравились обе девушки-немочки, но красавица Анна произвела на него более глубокое впечатление, чем старшая сестра – и впечатление это было едва ли не роковой минутой для всей последующей жизни царя-преобразователя.
Знакомство его с Анной Монс относят к 1692 году. Одновременно с этим замечают уже и охлаждение царя к его первой супруге, Авдотье Федоровне Лопухиной, которая, во время его беспрестанных мыканий из конца в конец русской земли и во время «потешных» экспедиций по Белому морю, тоскует о своем «лапушке свет-Петрушеньке» и шлет ему исполненные глубокой скорби письма.
«Только я бедная, на свете несчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровье своем. Не презри, свет мой, моего прошения».
Но Петра больше тянет уже в немецкую слободу, в скромный домик Монсов, а не во дворец, где его ждет плачущая царица.
Следуют потом походы Петра под Азов; но и в разлуке он не забывает красавицу немецкой слободы. Петр уезжает путешествовать по Европе и учиться западной цивилизации с топором и пилой в руке. И там, среди чудес Европы, он не забывает своей «Аннушки».
Между тем, в России, в отсутствие царя, вспыхивает стрелецкий бунт.
Царь быстро возвращается домой, везя с собой страшную грозу и неслыханную кару для изменников. 25-го августа 1698 года он является в Москву; но даже и не заехал в тот день во дворец, а посетил только Анну Монс.
«Крайне удивительно, – писал австрийский посол Гвариент, – что царь, против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия, еще одержим прежней страстью: он тотчас по приезде посетил немку Монс».
Напротив, в этом нет ничего удивительного: «великий работник» русской земли умел глубоко любить, так глубоко, как глубоко любил он все, что охватывало его страстную природу; полюбив раз, он уже не умел разлюбить, подобно натурам мелким, непостоянным; Петр глубоко любил только двух женщин: Анну Монс, а потом Марту Скавронскую – императрицу Екатерину Алексеевну – и любил их до могилы. Не правы те историки, которые приписывают «царю-работнику» какую-то недостойную его ветреность.
Нам известно, что потом было, когда царь исследовал стрелецкую измену: представителей старого русского ратного дела, стрельцов, постигли ужасные казни; царица Евдокия заточена в монастырь; царевна Софья, одна из наиболее цельных и неподатливых женских личностей до-петровского цикла, тоже исчезла в монастыре под рясой монахини и под скромным именем сестры Сусанны.
С той поры Петр весь отдается своей привязанности к молодой представительнице нового типа русской женщины, к Аннушке Монцовой, и, по свидетельству современников, преимущественно иностранцев, девушка стоила этой нежной привязанности великого человека. Все иностранцы отзываются о ней с большими похвалами, и, без сомнения, в ней было что-либо достойное любви такого человека– великана, каков был Петр.
«Особа эта, говорит один из современников, служила образцом женских совершенств: с необыкновенной красотой она соединяла самый пленительный характер; была чувствительна, но не прикидывалась страдалицей; имела самый обворожительный нрав, не возмущаемый капризами; не знала кокетства; пленяла мужчин, сама того не желая; была умна и в высшей степени добросердечна».
Они же уверяют, что девица Монс была так безупречна в своих дружеских отношениях к Петру и так целомудренно-сдержанна, что вследствие этой холодности сама лишила себя трона, который она, без сомнения, разделила бы с царем-преобразователем, если бы не оттолкнула ого от себя предпочтением ему другой личности, которую она действительно полюбила: царя же, говорят, она не любила, а только умела ценить его любовь к ней, отвечала ему теплой дружбой и умела пользоваться добрым чувством всесильного властелина русской земли,
Между тем, русская земля, в особенности же Москва, косо смотревшая на преобразования царя, на немецкий покрой платья и на внимание, оказываемое им, в лице немцев, всей цивилизованной Европе, совершенно иначе смотрела на эти отношения царя к молодой кукуйской красавице.
– Видишь, – говорил один москвич другому: – какое бусурманское житье в Москве стало: волосы накладные завели, для государя вывезли из немецкой земли немку Монсову, и живет она в лефортовых палатах, а по воротам на Москве с русского платья берут пошлину от той же немки.
– Относил я венгерскую шубу к иноземке, к девице Анне Монсовой, – говорил немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой: – и видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотые.
– Это не ту кровать ты видел, – замечала аптекарша: – а вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь: здесь-то он и опочивает…
Тут Якимова, как значится в современном следственном деле, начала говорить «неудобь сказываемые» слова.
– Какой он государь, – говорил также о Петре колодник Ванька Борлют: – какой он государь! Бусурман! В середу и пятницу ест мясо и лягушек. Царицу свою сослал в ссылку, и живет с иноземкой Анной Монсовой.
