Современного читателя поражает здесь, конечно, сочетание «текущий кристалл». Подумать только, мы лишь недавно услышали о жидкокристаллических мониторах, а поэт, оказывается, все предвидел… Ничуть не бывало. Просто в идеальном мире вода кристально прозрачна, а значит, река – кристалл. И то, что она течет, никакого отношения к этому не имеет.
Или вот еще пример. У Батюшкова есть строчка: «С медом пил розы на влажных устах». Поцелуй обозначен здесь метафорой «пить», и в этой ситуации то, что губы названы «влажными» применительно к моменту поцелуя, придает описанию совершенно излишний и вообще-то чуждый Батюшкову физиологизм. Но это так только на современный слух. В действительности автор вовсе не имел в виду соединять две идеи, да и тогдашнему читателю это не приходило голову. Здесь все по отдельности: «влажные уста» – прекрасные губы из мира мечты, и влагу с них никто не пьет; вопрос о том, как нужно «пить розы», тоже не возникает: речь всего лишь о том, что губы алые; а поцелуй сладок, отсюда и мед.
Батюшков, как и Жуковский, и Вяземский, принадлежали к школе, которую Пушкин назвал школой «гармонической точности». Замечательно, что критически статьи и переписка поэтов этой школы переполнены обличениями разного рода логических неточностей. Так, Вяземский писал о Ломоносове: «„Когда заря багряным оком / Румянец умножает роз“. „Багряное око“ – никуда не годится. Оно вовсе не поэтически означает воспаление в глазу и прямо относится до глазного врача». Или: «Ломоносов сказал: „Заря багряною рукою“! Это хорошо; только напоминает прачку, которая в декабре месяце моет белье в реке» («Старая записная книжка»). Как заметила Л. Я. Гинзбург (это сейчас читатель знает ее прежде всего как замечательного писателя и мыслителя, но официально она была литературоведом и писала, в частности, о поэтах пушкинского круга), «Розовоперстая заря» не смутила бы Вяземского, хотя это метафорическое образование более сложное, – зато имеющее за собой прочную традицию. «Багряная рука», «багряное око» – словосочетания непривычные; в них недостаточно затемнен первичный смысл, что привело к реализации метафоры, – с рационалистической точки зрения всегда комической и абсурдной (Школа гармонической точности, 1964).
Арзамасец Воейков писал о Пушкине: «„Дикий пламень“ – скоро мы станем писать: „ручной пламень“, „ласковый, вежливый пламень…“» Но ведь Воейков, комментирует Л. Я. Гинзбург, несомненно, не возражал бы против формулы – «пламень страсти», «любовный пламень». Воейков еще утверждал, что выражение «немой мрак» позволяет сказать также: «болтающий мрак… спорящий мрак, мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий…». Просто даже интересно было бы показать Воейкову какое-нибудь стихотворение, скажем, Мандельштама. Современному читателю недовольство сочетанием «немой мрак» кажется даже не придиркой, а какой-то бессмыслицей.
Кстати о мраке, утренней заре и прочем. В детстве я, помню, прочитала в каком-то месте типа «Шестнадцатой страницы» «Литературной газеты»: «„Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…“ Интересно, где эта Эос делала себе маникюр?» Сейчас я заглянула в интернет и увидела, что эта шутка про богиню утренней зари повторяется, явно независимо, у разных авторов. Строчка Гомера сейчас многим кажется забавной, а вот Вяземского пурпурные пальцы богини зари не беспокоили, зато багряная рука зари рассмешила.
Это я все к чему. Язык – вовсе не только слова, фонетика, грамматика, а еще и те обыкновения, по которым мы соединяем смыслы друг с другом. И обыкновения эти, как и всё в языке, со временем меняются.
Наука и жизнь
С чужих слов
У Блока есть такие строки:
Случайно на ноже карманномНайди пылинку дальних стран –И мир опять предстанет странным,Закутанным в цветной туман!
Это ощущение хорошо знакомо не только поэтам, но и исследователям. Случайно зацепишься за фактик (в нашей науке обычно это какой-нибудь примерчик) – и вдруг все заиграет новыми красками и самое обычное окажется загадочным. Вот, скажем:
– Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! – сказала она, не глядя на него.
– Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал (А. П. Чехов. Дама с собачкой, 1899).
На первый взгляд, ничего особенного, и слово ах здесь вполне обычное. Однако интересно, что вне контекста пересказывания ах в подобной фразе употребить нельзя. Невозможен такой диалог:
– Вы хорошо съездили?
– Ах, скучно! ах, пыль!
Междометие ах в своем основном значении соответствует определенной части эмоционального спектра (вспомним цветаевское «ах, когда чудно»). Но в нашем случае ограничения на тип эмоции если не снимаются, то, по крайней мере, ослабляются. Ах в «нашем» значении может интонироваться двумя способами. Либо оно примыкает к следующему слову (ахскучно, ахпыыль. Так интонирует эту чеховскую фразу знаменитый чтец Дмитрий Журавлев), при этом слово растягивается и произносится с пологим повышением тона с последующим падением. Либо ах произносится отдельно, тогда повышение тона делается на нем, а падение на следующем слове (так произносит другой исполнитель «Дамы с собачкой» – Игорь Ясулович).
Само по себе наличие в языке маркеров чужой речи (так называемых ксенопоказателей) – не новость. Во многих языках значение эвиденциальности (засвидетельствованности) выражается с помощью грамматической категории (наклонения или подобной). Применительно к русскому языку в этой связи обычно упоминаются частицы мол, дескать, де, а также якобы и грит (гыт). Этимологически они в основном связаны с глаголами говорения. Однако оказывается, что репертуар таких средств в русском языке гораздо шире. Например, использование слова вот как ксенопоказателя также чрезвычайно частотно в устной речи, хотя очень плохо фиксируется в речи письменной. Это тоже совершенно понятно: ведь для реализации этого значения необходимо особое интонационное оформление:
А она сидит и ноет: «Воот, я такая несчастная…»
Он расхвастался: «Воот, я самый крутой».
Привязалась: «Воот, как тебе не стыдно, что у тебя за юбка».
А он все обещает: «Воот, деньги будут со дня на день, все отдам».
Ну и что же, что она первая позвонила? А ты бы ей сказал: «Воот, я сам собирался тебе позвонить, поздравить».
Итак, и ах, и вот используются как бы в качестве открывающей кавычки, отмечая начало чужой речи. При этом, в отличие от более обстоятельных частиц типа мол, эти две единицы не предполагают, что за ними последует подробное изложение или тем более точное воспроизведение чужой речи. Обе они вводят обычно сокращенный пересказ, однако вот скорее склонно к тому, чтобы передать одну или несколько наиболее важных реплик, а ах скорее передает общий смысл речи и ее эмоциональный настрой. При этом ах обычно подразумевает, что человек, речь которого передается, выражал какие-то оценки или был эмоционален – возможно, чрезмерно.
В пересказе чужая речь часто предстает как бы ритмизованной, произносимой с периодическим подъемом и последующим падением тона на ударных слогах (интонация чем-то напоминает перечислительную). При этом для пересказывания очень характерно дробление чужой речи на более мелкие сегменты, чем естественно для обычной речи, даже на отдельные слова:
– И что он ответил?
– Да что ответил! «/Маама не разре/шаает».
Интонация пересказывания так искажает исходную фразу, что слушающему сразу понятно, что это не собственные слова говорящего. Например, в вопросе «Как вас зовут?» повышение тона на зовут в литературном языке невозможно. А в цитате («А он мне и говорит: „/Деевушка, как вас зо/вуут?“») оно естественно.
Чужая речь может передаваться не путем собственно пересказывания, а путем имитации. Существуют особые заместители речи – бессмысленные сочетания, обычно содержащие повторы и рифмы, на которых часто реализуется тот же самый или похожий интонационный контур. Это сочетания типа ля-ля тополя, ля-ля-фа-фа, тэ-тэ-тэ, тэ-тэ-нэ-нэ, тэто-это, тыры-пыры и тыр-пыр восемь дыр, а также довольно новое заимствование бла-бла-(-бла): «Я ему объясняю: «У меня много работы, а завтра теща приезжает, тэ-тэ-нэ-нэ <ля-ля тополя>»…; «Ты скажи, что ты к нему хорошо относишься, но только как к другу, бла-бла-бла». Вот еще характерные фразы: «Прибегает: „А! О!“ А чем я могу ему помочь?»; «Опять наехала на меня: „Аа! Даа!“ Надоела уже». Все это практически не отражается в письменных текстах, но в устной речи часто используется, особенно если перед этим уже был какой-то намек на содержание чужих слов и продолжение более или менее понятно.
