пыли, и от этой пыли, от сухого зноя закладывает нос, коркой покрывает губы.
Буровая стояла на пологом бугре посреди большого клеверного поля. Жесткие стебельки клевера только проклюнулись, поднялись чуть-чуть над бурой, иссохшей землей и дальше в рост не пошли. Совхозный гидротехник Женя Ведищев говорил, что если мы дадим воду на это поле, то совхоз до конца лета сделает здесь два укоса. Худой, почерневший весь, одни ярко-голубые глаза на темном лике, он мотался на своем «газике» по полям, как мы догадывались, не от хорошей жизни. Лето было засушливым, без дождей, а здесь и в обычные годы все растет только на поливе. Мелкий ручеек, текущий с гор, в двух местах был перегорожен плотинами; водохранилища величиной с небольшое озеро таяли на наших глазах: всю воду, накопленную весной, пожирали пересохшие поля. И Женя, местный бог-мелиоратор, изо всех сил старался скроить кафтан не по росту, дать каждой бригаде и каждому полю минимум воды, как раз столько, чтобы и хватило, и в запасе еще осталось. А так не бывает…
Он приезжал к нам по два раза на дню, все спрашивал: не надо ли помидоров, огурцов, мяса, не помочь ли чем: у него в распоряжении много техники. Но что толку от его техники…
Теперь нам всем совершенно ясно: не растеряйся мы тогда, скважину можно было спасти. Правда, глина была хуже некуда — пополам с песком. Разве такой глиной самоизлив удержишь? А здесь весь район такой, самоизливы, это не Юнджа, где шестьсот метров бурили и были спокойны.
Самоизлив — самое страшное, что может быть в нашем деле. Это когда напор воды в почве настолько силен, что до того, как бур дошел до контрольной отметки, до того, как опущены обсадные трубы с фильтрами, скважина взрывается фонтаном воды. Были случаи, когда самоизливную скважину забивали, заглушали, а вода прорывалась по-за стенками труб, в считанные минуты размывала почву вокруг — и буровой станок, многотонная махина, проваливался, как в болото. Единственный выход — держать густой раствор глины, как можно гуще, чтобы замазывать им наглухо водоносные слои во время бурения. Мы и делали густой раствор, такой, что он не тек по канаве, а наслаивался, расползался по площадке, и приходилось прогонять его лопатами. Но глина была пополам с песком…
Это случилось ночью. До контрольной отметки оставалось метров двадцать с лишним, когда Иван остановил бурение и велел мне выключить насос. Раствор перестал поступать в скважину, но… из горловины по-прежнему лилась тонкая струйка, и с каждой минутой она разжижалась, разжижалась, и скоро стало ясно, что это не раствор — откуда ему взяться, если насос не работает? — а вода. Мы смотрели на нее и боялись поверить глазам своим.
«Самоизлив пошел», — сказал Иван, и мы засуетились. Всю ночь готовили свежий, невероятной густоты раствор и закачивали его в скважину. Иван останавливал станок, ждал, а струйка коричневой воды все переливалась и переливалась через горловину…
Потом мы сделали раствор цемента и закачали его в скважину: цемент тяжелее глины, может, он удержит. Бесполезно. Под утро Иван сказал: «Все, теперь уже ничего не сделаешь, начнем обсадку». Мы промолчали. Мы знали, что это такое: делать обсадку, не добурив скважину, не позвав, как заранее договорено было, совхозного гидротехника, который должен был сделать контрольный замер. Мы все знали. А что делать? Струйка бурой воды все текла и текла, не ослабевая и не усиливаясь. Хоть бы уж пошла по-настоящему, рванула… «Будет вода, — сказал тогда Иван. — Обсадим, прокачаем, и будет». Но когда к утру мы, опустив в скважину обсадные трубы с фильтрами, прокачали ее чистой водой, вода все равно не пошла, не ударила фонтаном. Кто знает, в чем дело. Может, до главного водоносного слоя не добурили, может, фильтры не там поставили. Мы стояли, как солдаты на поле своего поражения, грязные, мокрые, с ног до головы обляпанные жидкой глиной, и Эрик вдруг грязными, в глине руками достал из кармана штанов, покрытых коркой уже подсыхающего раствора, совершенно чистый, сверкающей белизны платок и вытер им нос. И меня от этого дикого несоответствия, от появления здесь белоснежного платка разобрал такой хохот, что я никак не мог остановиться, все хохотал и хохотал, а ребята смотрели на меня, ничего не говоря.
Потом приехал Женя Ведищев, и мы объяснялись с ним, говорили, что закончили бурение ночью и самоизлив уже пошел, поэтому некогда было за ним ехать, будить, а воды большой нет, потому что… кто его знает почему, под землю ведь не заглянешь, что там творится, может, здесь ее вовсе не было, гидрогеологи ошиблись, а может, потом будет, когда прокачают скважину как следует мощным компрессором, промоют фильтры; тут уж ничего не поделаешь, бурение — картежная игра, везет — не везет, и Женя кивал головой, соглашался вроде. Он, конечно, догадался, сразу или потом, что мы его обманывали. И мы знали, что он догадывается. Но что делать? Ведь пока мы не сдадим скважину, денег нам не заплатят. А разве мы виноваты, что так получилось? Вода ведь и правда могла пойти. Могла, но почему-то не пошла.
Женя подписал все документы на скважину, мимоходом заметив, что совхоз выкинул на нее двенадцать тысяч, но нам и без этой цифры плохо было, пакостно на душе: врем в глаза друг другу, и каждый понимает, что врет, а сказать вслух нельзя. И главное, исправить ничего нельзя.
Вторую точку нам наметили на краю этого же клеверного поля, у самой окраины села. В случае, если пойдет вода, ее должно было хватить и на полив клевера, и на фермы, и на личные огороды.
Но уж эту скважину мы не начали, пока нам не привезли первосортной глины. И пригнали, говорят, из-под Бухары, два трайлера голубой глины, вязкой, как пластилин. Рейс в копеечку обошелся. Примерно дня за три до окончания проходки с базы прикатили сварочный агрегат: вытребовали.
Сварщиком был Гриня Ерыгин, худенький, низкорослый мужичок, похожий на мальчишку, особенно со спины: плечи узкие, головка вихрастая, ершистая, коротко стриженная. Он любил поговорить, но нам было не до него, и он отстал, уходил в село, пропадал там до вечера и приходил в вагончик только спать.
…После восьмидесяти метров скважина «задышала». Мы остановили станок, выключили насос и смотрели. Неподвижная поверхность густой, чуточку маслянистой голубой глины в горловине скважины медленно вздулась и опустилась. Потом еще раз, еще… Потом возник пузырь и лопнул с глухим сырым чмоком. Казалось, какой-то гигантский зверь спит там, далеко в глубине, и от его мерного дыхания вздымается голубой,
