Что ж его так беспокоит? Неужто обнаруженный Гербертом кинжал в рентгенограмме картины? Да плевать на кинжал, какая разница, что художник делает на уровне подмалевка: замышляет одно, а в процессе работы часто выходит другое… Да, но отчего — как верно заметил Герберт — этот святой глядит с таким странно непреклонным, даже отпетым выражением в глазах? Менять же в картине что-то серьезно, нарушая ее временную целостность, было бы грубейшей ошибкой.
Он вновь мысленно пробежал — минута за минутой — весь тугой, как сжатая пружина, день, проведенный у Герберта в Амстердаме, в Центральной исследовательской лаборатории, что на Gabriel Metsustraat, рядом с Музейной площадью.
— Смотри, — задумчиво проговорил Герберт, изучая рентгенограмму. — Тут у него на поясе висит кинжал. Подмалевок сделан свинцовыми белилами… Диковинный какой-то святой, ты не находишь? Обращенный в веру разбойник.
— Почему обязательно — разбойник? — спросил он, стараясь не показать Герберту своего волнения, не напрячь того, не озаботить.
— А это, скорее всего, кортик, какими пользовались моряки… ну, и пираты, — судя по времени написания картины. Впрочем, ведь тебе это неважно? Холст, красочный слой, — все аутентично. Сейчас еще отсканируем в инфракрасном излучении, и можешь принять мои поздравления с находкой.
ИК тоже показал этот самый чертов кортик! Значит, художник вначале работал еще и угольным карандашом.
Что же случилось, что заставило его впоследствии записать кортик и облечь юношу в сутану, дав ему в руки аббатский жезл?
— Думаю, — сказал Герберт, подписывая результаты экспертизы и проставляя на бланках печати, — тебя еще ждут новости при расчистке…
2
Машины на этой узкой и крученой, как поросячий хвост, улице всегда припаркованы как попало по обеим сторонам, попробуй, протиснись… Тишайшая рань, блаженный час полного одиночества чуть ли не во всем городе. Хотя вот за ним ползет белый «форд». Тоже ранняя пташка. Может, страдалец работает в Тель-Авиве и ранним выездом пытается опередить главные пробки на шоссе? Номер у «форда» забавный: 33-555-33. Загадать, что ли, желание?
Как память кружит, как она выбирает самое уязвимое… Взять утренний сон. Неужели сознание даже во сне сопрягает темы и мотивы? Почему именно сегодня он вспомнил об умирающем дядьке и о том дурацком разговоре, который много лет обитал в темном закутке памяти и вдруг вспыхнул, искаженный потусторонней оптикой сна?
Возможно, потому, что в тот последний свой приезд в Винницу он был слишком поглощен другим и весь трепетал от желания скорее покончить со всеми этими благословениями Ицхака на смертном одре. Хотя, что уж там… сердце щемило — он ведь понимал, что никогда больше не увидит дядьку. А тому все время хотелось говорить о маме, только о маме, — и это было мучительно. Шалавой он ее не называл; после той драки он вообще в присутствии Захара никогда не упоминал о Ритке. И даже когда ежегодно они собирались и шли на кладбище с веником, тряпками, ведром и секатором, это называлось: привести в порядок могилы.
— Она, твоя мама, была очень умной, понимаешь? Но кроме ума в ней и это было, это ужасное, кордовинское… что никому не дает покоя!
И Захар молчал, давая ему вылить всю желчь и горечь, скопившуюся со дня маминой смерти.
— Это такая ужасная порча в крови, порча, Зюня, ты мне поверь… Дед Рува помнил этого их темного «Испанца», говорит, был страшный человек, то уезжал черт-те куда, и пропадал месяцами, то приезжал опять… Будто его гнала по свету какая-то нечистая сила. Ходили даже слухи, что он кого-то порешил и потому всю жизнь бегал. То он был Кордовер, то Кордовин, то еще черт знает кто… и уж при нем всегда какое-то оружие. И врал все время, все он врал…
— Дядь Сём, ну брось, хрен с ним, все это до нашей эры было. К чему ты сейчас-то?
— Нет, Зюня, я хочу, чтобы ты подальше бежал от этой чумы в твоей крови, чтоб ты другим был… И помнил, помнил! Да… так я — что? Погоди… все, говорю, он врал. Утверждал, что его предки были, не смейся: пираты…
Захар невесело рассмеялся:
— Пираты? Ну-ну…
— Ты не веришь, а я увераю тебя. Он, когда умирал, велел на могильном камне выбить, что, это… мол, тут лежит комендант… как это… постой…
— Ну, молчи уже, ты устал. Разговорился, тоже мне…
— Сейчас точно вспомню… А! Здесь, мол, лежит «Командант-майор гражданской гвардии острова Кюрасао, консул Нидерландов в Уругвае». Как тебе это нравится? Старый человек, знает, что умирает… и такое шутовство, непотребство… паскудство такое! — велит на камне — на могильном собственном камне! — выбить… Вот! А ты говоришь…
— А что за Кюрасао? Есть такой остров?
— Да он всё врал! — надсадно прохрипел дядя Сёма. — Всё!
— Японский, что ли, остров?
— Хуже. Малые Антильские острова. Наверное, в атласе каком высмотрел. Не веришь — можешь сходить на старое кладбище, там его могила. Прочесть не получится, тогда на иврите выбивали. Но кораблик в волнах — увидишь.
— А, черт! — заинтересованно воскликнул Захар, — так это его могила, с корабликом? Я на ней в детстве сидел… Хм! Кем он мне приходится, говоришь? Пра-пра…дед, что ли? Забавно…
Помолчал и вновь протянул:
— Заба-авно…
Надо бы глянуть в «Гугле» — что за Кюрасао, подумал он с усмешкой, — и существует ли вообще данный курорт в группе Малых Антильских островов… Вот так иногда туманные сны инициируют наши действия. Хм… «Командант-майор гражданской гвардии острова Кюрасао»… Неплохо, неплохо. Отменная, совершенно кордовинская шутка на смертном одре.
Белый «форд» с забавным номером трогательно прикипел к его «субару». На выезде из Иерусалима между ними встревали машины, иногда «форд» обгонял, но вдруг опять оказывался позади. Захар не обратил бы внимания, но номер… такой смешной номер возникал в зеркальце заднего обзора или вдруг выныривал впереди… За рулем какой-то коротко стриженный тип. Идеально круглый череп, как туго надутый мяч. Друг, тебе — что, понравилось мое общество? Уж больно в одном темпе со мной ты двигаешься по свободной еще дороге. На работу не опоздаешь?
Они миновали Абу-Гош — россыпь домов в низине и на склонах горы, — дорога взмыла на холм… Дальше были съезды на Неве-Илан, затем — его съезд, на Шореш. И там уже проверять будет поздно. А сделаем-ка вот как.
Он свернул на Неве-Илан, подъехал к известной заправке с чокнутым хозяином, влюбленным в Элвиса Пресли. Крашенный серебрянкой Элвис с гитарой стоял у входа в забегаловку, и внутри все было завешано фотографиями божка с зачесанными со лба и напомаженными волосами.
«Форд» свернул за ним и, пока он заправлял машину, пристроился в хвост на заправку.
Плохо! Вот эта синхронная заправка — уже не случайность.
Он достал из сумки свой «глок» и сунул его в карман пиджака. И, рассчитавшись, резко рванул с места, промчал до развязки Шореш, развернулся и поехал назад в Иерусалим…
«Форд» отвалился. Значит, некто в нем понял, что замечен. Тогда какое-то время он остережется. Или поменяет машину.
Выходит, его пасли еще с вечера, когда они с Ириной вернулись после концерта. А может, и раньше пасли. Как это ты, болван, так легкомысленно отрешился, подумал он, или позабыл, какая умница Аркадий Викторович Босота — как он предусмотрителен, осторожен, зловещ в достижении своей цели? И если уж тебя угораздило поднять забрало и объявить свое идиотское иду на вы — неужто ты понадеялся, что Босота сидит у себя в Майями, сентиментально дожидаясь, когда ты явишься — помахивая своим кортиком, дурень!
Между прочим, сегодняшняя встреча с Иланом — он надеялся на это, — должна была кое-что прояснить и насчет кортика.
С Иланом они служили во времена оны на одной военной базе. Общий род войск как-то сближает в этой стране. Илан был моложе, вероятно, поэтому — в отличие от Кордовина — принял предложение некоего серьезного ведомства, где и продул еще лет пять жизни на поимке нехороших парней из Рамаллы, Хеврона и Газы. В конце концов, спохватился, что время бежит, и надо бы о душе подумать. По поводу души: он происходил из старинного рода испанских жителей Гранады, и в его семье, как не раз повторял он со значением, хранился ключ от гранадского дома, из которого в конце XV века были изгнаны его предки. И в Хайфский университет Илан поступил на историческое именно отделение, где и отдался в вечный плен грандиозной и трагической истории испанских евреев.
