то время в Рим Хароп, которого называли эпирским
Калликратом. У себя на родине он добился осуждения многих граждан как врагов Рима. А когда они бежали, он завладел их имуществом. И вот теперь он явился в Рим как главный друг римлян и гонитель их врагов. Он хотел добиться одобрения сенатом своих действий. Полибий ненавидел Харопа всеми силами души. В бессильном негодовании глядел он, как этот предатель и доносчик, гордый и самодовольный, расхаживает по Риму. Прежде всего Хароп отправился отдать визит Марку Лепиду, тому красавцу послу, который тридцать лет назад ходил к Филиппу. Ныне он был уже дважды консулом, princeps senatus[35] и верховным понтификом, главой всего римского культа. Когда Хароп подошел к дверям, хозяин ясным и спокойным голосом объявил, что запрещает ему переступать порог своего дома, и захлопнул дверь перед его носом. Сильно обескураженный, Хароп направился к Эмилию Павлу. Его ожидал точно такой же прием, и Эмилий не менее ясно дал понять, что его дом не для негодяев. И сенат не дал ему требуемого постановления. Полибий ликовал. «Римляне, — говорит он, — на деле проявили благородство характера и дали отраднейшее зрелище для всех эллинов, живших в Риме… Все живущие в Риме эллины обрадовались… и прославили римлян за отвращение к подлости» (
XXXII, 20–21). Вот тогда-то герой наш, видимо, узнал истинное мнение Павла о своем старом знакомце Калликрате.
Грек сразу заметил, что Эмилий нежнейший отец. Семья у него была очень большая: кроме четырех сыновей еще три или четыре дочери. Видеть это Полибию было странно. Дело в том, что, по словам мегалопольца, в его время города Эллады обезлюдели, словно по стране только что прошла черная чума. Причина же в том, что «эллины не хотят вступать в брак, а если женятся, не хотят вскармливать прижитых детей, разве одного-двух… чтобы оставить их богатыми и воспитать в роскоши». Это чрезвычайно возмущало Полибия. Уж если мы не можем поправить свою нравственность, говорит он, то следовало бы законом обязать родителей воспитывать своих детей (XXXVII, 9, 5–10). Между тем в Риме Эмилий Павел не был исключением. У его племянницы Корнелии было 12 детей, а у Метелла столь обширное потомство, что по праздникам его окружала целая толпа — одни называли его отцом, другие — тестем, третьи — свекром, четвертые — дедом. Его сравнивали с Приамом, но судьба его была счастливее. Троянский царь видел гибель всех своих 50 сыновей; Метелла же «возложили на погребальный костер бесчисленные сыновья и дочери, внуки и внучки» (Cic. Tusc. I, 35){42}.
Выяснилось также, что жена Эмилия, которой Полибия по римскому обычаю представили, вовсе не мать Фабия и Сципиона. С их матерью отец развелся, когда Сципион был совсем младенцем, и женился на другой, которая и родила ему двух младших сыновей. Но все дети очень любили друг друга. С матерью своей Сципион Полибия тоже познакомил. Звали ее Папирия, она происходила из знатного патрицианского рода, но жила очень бедно, замкнуто и одиноко.
Хотя Эмилий Павел души не чаял во всех своих детях, легко было догадаться, что Сципион — любимец отца. Говорили, что Эмилий не просто любил, а без памяти обожал его (Plut. Paul. 22; Diod. XXX, 22).
Павел бегло говорил по-гречески, однако ученым человеком себя никогда не считал. Но Элладой он глубоко восхищался, хотя знал ее в основном по рассказам своих ученых сыновей, чьими успехами и талантами очень гордился.
Но что более всего удивило грека в этом гостеприимном доме и что удивляло потом, особенно на первых порах, в каждом римском доме, в каждой римской семье, так это глубокое, никогда и нигде им прежде не виданное благочестие и религиозность. Он приехал из скептического и просвещенного общества, о народной религии там говорили со снисходительной улыбкой. Правда, еще в Элладе он слышал, как греки со смехом рассказывали, что римские консулы молятся и совершают гадания, «словно жалкие жрецы-прорицатели» (Liv. XXXV, 48). Но то, что он увидал сейчас своими глазами, превзошло все его ожидания. Он словно попал в другой мир.
Выходя на улицу, он то и дело встречался со странным шествием. Как только приходила весть о победе — а такие вести летели тогда со всего мира — весь Рим: мужчины, женщины, дети высыпали на улицу. Мужчины были в венках с лавровыми ветвями в руках, женщины с распущенными волосами. Они торжественно обходили все храмы и благодарили бессмертных. Мужчины преклоняли колени, женщины мели алтари своими роскошными волосами (это кажется особенно поразило Полибия) (IX, 6, 3–4; XXI, 1–2){43}.
Иногда, когда Республике грозили тяжкие беды, на площадях расставляли столы с угощением, а вокруг возлежали… статуи богов. Двери всех домов распахивались настежь, имущество выносили на улицу, хозяева останавливали незнакомцев и чужестранцев и ласково приглашали в гости. Люди прощали все обиды и мирились с врагами (Liv. V, 13, 6–8; Dionys. XII, 9, 2; Peter, Piso fr. 25){44}.
Когда наступали праздники и нарядно одетые толпы наполняли цирк — огромный ипподром, как называли его греки, — расположенный у склона Палатина, туда же на колеснице мчались изображения богов. Их усаживали на почетные места, чтобы они тоже могли полюбоваться скачками, ибо праздник «как бы объединял богов и людей» (Liv. II, 37, 9).
Стоило спуститься на Форум — и новое диво. Магистрат, оказывается, даже не мог собрать собрание, не испросив волю богов. А перед выборами он обыкновенно уезжал за город, разбивал палатку и всю ночь наблюдал за небом. Через четыре года после приезда Полибия был случай, прогремевший на весь Рим. Близкий родич Сципиона, Тиберий Гракх, наблюдал небо. Все было отлично, но, оказывается, он забыл одну малюсенькую деталь обряда. Консулы были выбраны, поехали уже в провинции, и вдруг Тиберий вспомнил о своей оплошности. И что же? Уже выбранные консулы сложили свои полномочия! (Cic. De nat. deor. II, 10–11; Div. II, 74–75; Plut. Marcel. 5).
Весь окружающий мир был, по-видимому, одушевлен для римлянина. Волшебные существа обитали в реках и озерах, они выглядывали из источников, они жили в деревьях, ими пронизан был самый воздух. Неведомые голоса звучали в священных рощах, говорили с людьми из храмов, слышались в шелесте листвы, из лесу доносились голоса и пение фавнов (Cic. De nat. deor. II, 6; Div. 101; Ovid. Fast. II, 429–449). На Форуме, на Новой улице, стоял небольшой храм, посвященный… Голосу. Оказывается, в седой древности перед нашествием галлов один человек шел ночью по Новой улице.
