Глава 19
Воспоминания о свадьбе Яакова Шейнфельда и Юдит Рабиновича все еще свежи в памяти деревенских жителей, их детей, что были в ту пору младенцами, и даже их внуков, которые еще не родились тогда. Некоторые из них, встречая меня на улице, все еще бросают любопытствующие взгляды, будто я знаю ответы на их вопросы.
Однако во мне живут лишь воспоминания.
Я был десятилетним мальчишкой и, несмотря на упреки Яакова, прекрасно все помню. Я помню, как Большуа поднял камень Моше, как он пришел к нам в хлев и вручил маме белую картонную коробку. Он сказал ей что-то на языке, которого я не понял, голосом, которого я раньше никогда не слышал, и тотчас ушел.
Я помню дрожь ее пальцев, опасливо ощупывавших коробку, внезапно охватившую ее слабость и обреченный профиль ее лица, когда она осела, почти рухнула на один из мешков. Я помню сияние, которое разлилось по хлеву, когда мама развернула платье.
Еще я помню, как она разделась и примерила его на голое тело. С закрытыми глазами и дрожащими губами она закружилась, будто поплыла по комнате.
В последующие дни Юдит надевала платье снова и снова: вначале на минуту, затем на четверть часа, потом на час. Среди ночи я видел, как она прокралась в платье на скотный двор и ходила вдоль кормушек, будто вся из серебра. В эти дни она была особенно задумчива и не обменялась ни с кем, даже со мной, ни единым словом.
За три дня до назначенного срока, когда буквально вся деревня жила свадебными приготовлениями Шейнфельда, моя мать пришла к Моше и объявила, что собирается прекратить свою работу у него, так как решила вступить в брачный союз с Яаковом Шейнфельдом, избранником ее сердца.
В полдень того самого дня Юдит разожгла дрова и согрела воды для купания.
— Оставь меня ненадолго одну, Зейде, — сказала она, — а сам сбегай, посмотри, что происходит во дворе у Шейнфельда.
Вернувшись, я рассказал ей, что Яаков расставил столы, расстелил белые скатерти и вовсю хозяйничает на кухне.
— Наверное, у него сегодня какой-то праздник, — добавил я, будто ничего не подозревая.
Мама сидела в лохани, окутанная облаками пара. Она попросила меня намылить ей спину, а потом я стоял с закрытыми глазами и развернутым полотенцем и ждал, пока она встанет и выйдет. На сердце у меня было неспокойно и тяжело.
Завернувшись в полотенце, мама уселась перед зеркалом, расчесала волосы и битый час изучала свое отражение.
— Подойди-ка сюда, Зейде.
Я подошел и встал подле нее.
— Сегодня я выйду замуж за Яакова, — сказала она.
— У-гу, — ответил я.
— Он будет твоим отцом, — мама взяла меня за подбородок и заглянула в мои глаза. — Только он.
— У-гу.
— Мы останемся здесь, в деревне. Тебе не нужно будет ни с кем расставаться.
Она прижала мою голову к своей груди, затем встала и надела свадебное платье.
— Ты будешь ждать меня здесь, — сказала она.
Как только мама вышла за порог, я почувствовал, как жесткая и холодная рука ударила меня по плечу. Я упал.
— Как тебя зовут? — проскрежетал знакомый ненавистный голос.
— Зейде! — прокричал я, обливаясь холодным потом. — Я маленький мальчик по имени Зейде, иди убей кого-нибудь другого!
Оттолкнув его, я вскочил на ноги, бросился к мешкам с комбикормом, трясущимися руками выудил спрятанную между ними шкатулку и помчался вслед за Юдит.
На улице было пустынно и тихо. Все жители деревни ждали невесту за свадебным столом. Все, кроме меня, задыхавшегося от бега, и Рабиновича, который остался дома. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были биение моего сердца, ее шаги и далекий крик ворона.
Я не кричал, чтоб она остановилась, так как знал, что она меня не слышит. Ее левое, глухое ухо и белое свадебное платье служили надежной оградой от внешнего мира — дабы она не остановилась, не повернула обратно. Я побежал вдогонку, обогнал ее и встал посреди дороги, молча выставив перед ней на двух протянутых руках маленькую грязную шкатулку. Она была заперта, однако стоило маме воткнуть в замочную скважину свою шпильку для волос, как шкатулка тотчас открылась, будто все эти годы ждала этой минуты. Юдит засунула руку внутрь, и ее пальцы коснулись чего-то мягкого и шелковистого. Она держала в руках косу Моше Рабиновича. Когда мама вынула ее и поднесла к глазам, шелковые ленточки, стягивавшие косу, развязались, тонкими змейками скользнув к ее ногам.
— Он послал тебя?
— Нет.
Юдит сразу догадалась, что это — та самая коса, которую Моше ищет всю жизнь. Как мне кажется, тогда она еще не понимала, что коса принадлежала когда-то самому Моше, и подумала, что эти пряди срезаны с головы Тонечки либо какой-нибудь другой женщины.
Несмотря на это, по ее ладоням разлилось живое тепло, которое можно почувствовать лишь тогда, когда прикасаешься к самой правде.
— Где ты это нашел?
— Под камнем Моше, — ответил я, — когда работник Шейнфельда поднял его с земли.
Мы стояли посреди пустынной улицы.
Мама вернула косу на место, отошла на несколько шагов в сторону, повернулась ко мне спиной, и плечи ее затряслись.
— Под камнем! — смеялась она. — Под камнем… Она была умная женщина… Как вообще ты ее нашел?
— Вороны нашли ее.
Она повернулась и вновь подошла ко мне. Я видел, как дрожал ее подбородок, а глаза беспомощно озирались по сторонам.
— Кто бы мог подумать… Под камнем… А он ищет это всю жизнь, — бормотала она.
Я подставил ей свое хрупкое десятилетнее плечо и помог пересечь пустынную улицу, пока мы не добрались наконец до нашего хлева.
Там в отчаянии в четырех стенах метался Моше, и из-за бледности лицо его казалось одного с ними цвета. Мама протянула ему шкатулку.
— Это ты ищешь?
Ее голос был спокойным и ровным. Она открыла крышку и, не спуская глаз с лица Рабиновича, извлекла из шкатулки ее содержимое.
Движения Юдит были нарочито медлительными, как у торговца тканями в тот момент, когда он демонстрирует свой лучший товар.
Правая рука Моше бессознательно потянулась к затылку. Это движение было давно знакомо Юдит, но лишь тогда стало понятно. Затем рука скользнула по плечу и вниз, на то место, где, по замыслу его матери, должна была находиться прелестная девичья грудь, а оттуда спустилась к паху. В этом жесте не было ни капли непристойности, так как лицо Моше утратило в тот миг всю свою мужественность.
Только тогда Юдит поняла, что коса эта не принадлежала ни сестре, ни матери, а была одной из потерянных мальчишеских косиц.
— Она твоя, Моше? — прошептала Юдит полувопросительно, полуутвердительно. — Она твоя?
— Она моя.
Никем не замеченный, я стоял поодаль, затаив дыхание.
— Возьми меня в жены, Моше, — сказала мама, — и я отдам тебе твою косу.
Прозрачные и холодные, как льдинки, прозвенели ее слова.
Горячая и блестящая, покатилась слеза по ее щеке.
— А мальчик? — спросил Моше пересохшим ртом. — Чьим будет мальчик?
Мальчик же, притаившийся в темном углу, за мешками с комбикормом, все видел и слышал, однако не проронил ни слова.
— Возьми меня в жены, Моше, и дай ребенку свое имя.
Юдит протянула ему косу и раньше, чем он успел поднести ее к лицу, одним движением сбросила с себя свадебное платье.
Ее кожа была белой, кроме загоревшего треугольники на шее и тонких рук. Тело Юдит было гибким и сильным, груди — маленькими и округлыми, а поясницу украшали две неожиданные веселые ямочки.
Переодевшись в свое рабочее платье, она подобрала с пола белую коробку и вернула на место свадебный наряд.
— Отнеси это Шейнфельду, — сказала мама. — Не говори там никому ни слова, отдай и сразу уходи.
Глава 20
Всю ночь с улицы доносились гомон и шаги людей, возвращавшихся со свадьбы Яакова. Проходя мимо дома Рабиновича, они приостанавливались и смотрели на темные окна, будто в немой демонстрации протеста, пока наконец не разошлись.
На следующее утро Одед привез из Иерусалима счастливую и взволнованную Наоми с ребенком. Она назвала маму «мамой», и обе всплакнули.
В ту ночь Моше остался ночевать в хлеву, а я отправился спать в дом. Утром Наоми разбудила меня, чтобы вместе подоить коров.
— Они уехали, им нужно побыть немного вдвоем, — сказала Наоми. — А мы с тобой остались на хозяйстве.
Мама и Моше провели несколько дней в Зихрон-Яакове, в маленьком пансионе с каменными стенами, тропинками, усыпанными гравием, и красивой тисовой аллеей, ведущей к воротам. Десять лет спустя, в один из моих отпусков из армии, я съездил туда, но заходить не стал.
— В таком месте, Юдит, — сказал Моше, — мы должны были провести все эти годы — с каретами и служанками.
Моше взял новоиспеченную супругу за кончики пальцев и отвесил ей галантный поклон.
