— Ладно, — устало проговорил Майкл, — давай не будем говорить об этом.
— А я хочу говорить об этом, — возразила Пегги.
— Ну хорошо, говори, — согласился Майкл.
Он заметил, что она старается сдержать слезы, лицо ее расплылось и размякло.
— Я хотела быть очень веселой, — сказала она дрожащим голосом. — Идешь на войну? Давай выпьем… И я бы сдержалась, если бы не этот отвратительный моряк… Вся беда в том, что я могу забыть тебя. У меня был один друг в Австрии, и я думала, что буду помнить его до конца своих дней. Он был, пожалуй, лучше тебя, смелее и нежнее, но в прошлом году его двоюродная сестра написала мне из Швейцарии, что его убили в Вене. В тот вечер, когда я получила это письмо, я собиралась с тобой в театр. Мне казалось, что в этот вечер я никуда не смогу пойти, но стоило тебе появиться в дверях, и я почти совсем забыла того человека. Он был мертв, и я уже почти не помнила его, хотя однажды я тоже просила его жениться на мне. Кажется, мне ужасно везет в этом отношении, не правда ли?
— Перестань, — прошептал Майкл, — пожалуйста, Пегги, перестань.
Но Пегги продолжала говорить, ее глубокие, выразительные глаза были полны слез.
— Я глупая, — говорила она. — Вероятно, я забыла бы его, если бы мы даже поженились, и, видимо, забуду и тебя, если ты не скоро вернешься. Может быть, это просто предрассудок, но у меня такое предчувствие, что если бы ты был женат и знал, что тебе нужно вернуться именно сюда, где у тебя есть дом и законная жена, ты бы непременно вернулся. Нелепо… Его звали Йозефом, у него не было дома и вообще ничего, поэтому, естественно, они и убили его. — Пегги вдруг поднялась. — Подожди меня на улице, — сказала она, — я скоро приду.
Она быстро вышла из небольшой темной комнаты с маленькой стойкой у окна и развешанными по закопченным стенам старыми картами винодельческих районов Франции. Оставив официанту на столе деньги по счету и хорошие чаевые в качестве компенсации за свою грубость, Майкл неторопливо вышел на улицу.
Стоя у ресторана, он задумчиво курил папиросу. «Нет, — окончательно решил он про себя, — нет, она не права. Я не собираюсь взваливать на себя это бремя и не позволю делать это ей. Если она забудет меня, что ж, это будет просто дополнительная цена, которой приходится расплачиваться за войну, своего рода боевая потеря, которая не входит в подсчет убитых, раненых, уничтоженных ценностей, но, безусловно, относится к числу потерь. Напрасно мы пытались бы избежать ее».
Появилась Пегги. Ее волосы ярко блестели на солнце, видимо, она только что старательно причесала их там, наверху, а улыбающееся лицо было спокойно.
— Прости меня, — сказала она, касаясь его руки. — Я так же удивляюсь этому, как и ты.
— Ну и хорошо, — ответил Майкл, — я сегодня тоже вел себя не блестяще.
— Я совсем не то хотела сказать. Ты ведь веришь мне?
— Конечно.
— Когда-нибудь в другой раз я расскажу тебе об этом человеке из Вены. Интересная история, особенно для солдата.
— Хорошо, — вежливо ответил Майкл, — я с удовольствием послушаю.
— А теперь, — Пегги посмотрела на улицу и сделала знак такси, медленно приближавшемуся с Лексингтон-авеню, — я думаю, мне лучше вернуться на службу и поработать до конца дня, не правда ли?
— Нет необходимости…
Пегги с улыбкой посмотрела на него.
— Я думаю, что так будет лучше, — сказала она, — а вечером мы увидимся снова, будто и не завтракали сегодня вместе. Пусть будет так. У тебя найдется достаточно дел на эти полдня, не правда ли?
— Конечно.
— Желаю хорошо провести время, дорогой, — она нежно поцеловала его, — и надень вечером серый костюм. — Не оглянувшись, Пегги села в машину. Майкл смотрел вслед удалявшейся машине, пока она не повернула за угол. Потом медленно пошел по теневой стороне улицы.
Вскоре он вольно или невольно перестал думать о Пегги, было о чем подумать и кроме этого. Война делает человека скупым, он бережет для нее все свои чувства. Но это не оправдание, ему просто не хотелось думать сейчас о Пегги. Он слишком хорошо знал себя, чтобы вообразить, будто два, три, четыре года сможет сохранить верность фотографии, письму в месяц раз, памяти… И он не хотел предъявлять ей никаких претензий. Они были здравомыслящими, прямыми, искренними людьми, и сейчас перед ними встала проблема, которая так или иначе коснулась миллионов окружающих их людей. Но разрешить эту проблему они могут ничуть не лучше, чем самый простой, самый неграмотный молодой парень из лесной глуши, который, оставив свою Кору Сью, спустился с гор, чтобы взяться за винтовку. Майкл знал, что они больше не будут говорить на эту тему ни этой ночью, ни другой, пока не кончится война, но знал он и то, что не раз еще долгими ночами на чужой земле, воскрешая в памяти прошлое, он будет с мукой вспоминать этот чудесный летний день и внутренний голос будет шептать ему: «Почему ты не сделал этого? Почему? Почему?»
Майкл тряхнул головой, стараясь отогнать тяжелые мысли, и быстро зашагал по улице среди стройных и приветливых темных зданий, озаренных солнечным светом. Он обогнал тяжело опиравшегося на палку старика. Несмотря на теплый день, на нем было длинное темное пальто и шерстяной шарф; желтоватая кожа лица и руки, сжимавшей палку, говорила о больной печени. Он посмотрел на Майкла слезящимися злыми глазами, как будто каждый быстро шагающий по улице молодой человек наносил ему, закутанному в шарф и ковыляющему у края могилы, личное оскорбление.
Взгляд его удивил Майкла, и он чуть не остановился, чтобы посмотреть на старика еще раз: может быть, это какой-нибудь знакомый, затаивший на него обиду, но старик был ему незнаком, и Майкл пошел дальше, но уже не так быстро. «Глупец, — подумал Майкл, — ты съел свой роскошный обед: суп, рыбу, белое вино и красное, бургундское и бордо, дичь, жареное мясо, салат, сыр, а теперь ты перешел к десерту и коньяку, и только потому, что находишь сладкое горьким, а вино терпким, ты возненавидел тех, кто сел за стол позднее тебя. Я бы поменял, старик, свою молодость на прожитые тобой дни, лучшие дни Америки: дни оптимизма, коротких войн с небольшими потерями, бодрящие и воодушевляющие дни начала двадцатого века. Ты женился и двадцать лет, изо дня в день садился обедать в одном и том же доме со своим многочисленным потомством, а воевали тогда только другие страны. Не завидуй мне, старик, не завидуй. Это редкая удача, дар божий быть в тысяча девятьсот сорок втором году семидесятилетним, полумертвым стариком! Сейчас мне жаль тебя, потому что на твоих старых костях тяжелое пальто, теплый шарф вокруг озябшей шеи, трясущаяся рука сжимает палку, без которой тебе уже не обойтись… Но, может быть, себя мне придется пожалеть еще больше. Мне тепло, у меня крепкие руки и уверенный шаг… Мне никогда не будет холодно в летний день, и моя рука никогда не затрясется от старости. Я ухожу в антракте и не вернусь на второй акт».
Рядом раздался стук высоких каблуков, и Майкл взглянул на проходившую мимо женщину. На ней была широкополая соломенная шляпа с темно-зеленой лентой; сквозь поля на лицо падал мягкий розовый свет; светло-зеленое платье мягкими складками облегало бедра. Она была без чулок, с загорелыми ногами. Женщина сделала вид, что не обращает никакого внимания на вежливый, но восхищенный взгляд Майкла, быстро обогнала его и пошла впереди. Глаза Майкла с удовольствием задержались на изящной, стройной фигуре, и он улыбнулся, когда женщина, как и следовало ожидать, подняла руку и беспомощно-милым жестом поправила волосы, довольная тем, что на нее смотрит молодой человек и находит ее привлекательной.
Майкл усмехнулся: «Нет, старик, — подумал он, — я все это выдумал. Иди и умирай, старик, благословляю тебя, а я еще с удовольствием посижу за столом».
Было уже далеко за полдень, когда, насвистывая, он подошел к бару, где должен был встретиться с Кэхуном, чтобы проститься с ним, перед тем как отправиться на войну.
15
В жаркое роковое лето 1942 года у стойки в войсковой лавке в Форт-Диксе, штат Нью-Джерси, где продавали слабое пиво, по вечерам можно было слышать такие разговоры:
— …У меня один глаз, в самом деле только один. Я сказал этим мерзавцам, а они говорят: «Вполне годен», и вот я здесь.
И еще: — У меня десятилетняя дочь. «Вы не живете со своей женой, — говорят мне. — Вполне годен». В стране полно молодых одиноких бездетных мужчин, а они сцапали меня.
И еще: — В Старом свете, когда тебя хотели призвать в армию, ты шел к специалисту, и он устраивал тебе грыжу. Небольшой нажим пальцем — и у тебя грыжа, которой хватит на пятьдесят войн. А в Америке только раз взглянут и уже говорят: «Сынок, мы вправим тебе ее за два дня, и будешь опять как ни в чем не бывало. Вполне годен!»
И еще: — Разве это пиво? Стоит только правительству приложить свою руку, и все начинает вонять, даже пиво.
И еще: — Кругом блат. Пусть ты можешь побить самого Джо Луиса[45] за два раунда, но если у тебя есть рука в призывной комиссии, тебя забракуют из-за хрупкого здоровья.
