- Садитесь, генерал, - сказал он.
Немец не шевельнулся.
- А чья это вина, - заговорил он, - что мы были - ja {Да (нем.).}, дважды - вынуждены уничтожать французскую собственность? Не ваша и не моя, в этом не виноват никто из присутствующих здесь и никто из тех, кому четыре года пришлось смотреть друг на друга из-за колючей проволоки. Виноваты политиканы, штатские глупцы, которые вынуждают нас в каждом поколении исправлять просчеты своего международного барышничества...
- Садитесь, - повторил старый генерал.
- Отставить! - выкрикнул немец. Потом спохватился, сделал пол-оборота к старому генералу и щелкнул каблуками. - Я забылся. Прощу прошенья.
Он сделал пол-оборота обратно, но каблуками на сей раз не щелкнул. Голос его стал мягче, по крайней мере спокойнее.
- Та же самая ошибка, потому что всегда один и тот же союз: только фигуры передвигаются и обмениваются. Возможно, они вынуждены совершать, повторять одну и ту же ошибку; возможно, будучи штатскими и политиканами, они ничего не могут поделать. Или не смеют. Потому что они первыми погибли бы при том союзе, который создали бы мы. Подумайте об этом, если до сих пор не задумывались: союз, который властвовал бы над всей Европой. Европой? Ерунда. Над всем миром - мы с вами, французами, и с вами, Англией, - он, казалось, спохватился снова и повернулся к американцу, - и вы, как... с вашего позволения...
- Младший акционер, - сказал американец.
- Благодарю, - ответил немец. - Союз, такой союз, который покорит всю землю - Европу, Азию, Африку, острова, - совершит то, что не удалось Бонапарту, о чем мечтал Цезарь, на что Ганнибалу не хватило жизни...
- А кто будет императором? - спросил старый генерал.
Сказано это было так вежливо и мягко, что сперва показалось, будто этого никто не расслышал. Немец взглянул на него.
- Да, - сказал британец так же мягко. - Кто?
Немец взглянул на британца. В его лице ничто не дрогнуло: монокль просто выпал из глазницы, скользнул по лицу, потом по мундиру, блеснул раз-другой, переворачиваясь в воздухе, и упал в подставленную ладонь, рука сжалась, потом открылась снова, монокль уже находился меж большим и указательным пальцами; на его месте не было глаза: ни шрама, ни даже зажившего шва, лишь пустая впадина без век, устремленная сверху вниз на британского генерала.
- Может быть, еще? - спросил старый генерал. Но он по-прежнему не шевельнулся. Старый генерал поставил наполненный бокал перед его пустым креслом.
- Благодарю, - сказал немец.
Продолжая смотреть на британского генерала, он достал из рукава платок, протер монокль и вставил его во впадину, теперь на британца глядел матовый овал.
- Знаете, почему мы должны ненавидеть вас, англичан? - сказал он. - Вы не солдаты. Возможно, и не способны быть солдатами. Это ничего; если дело обстоит так, то это не ваша вина; ненавидим мы вас не за это. Даже не за то, что вы не пытаетесь ими стать. Мы вас ненавидим за то, что вы даже не хотите пытаться. Вы участвуете в войне; так или иначе, вы пройдете через нее и даже уцелеете. Из-за крошечных размеров вашего островка вам не удастся стать сильнее, и вы это знаете. И поэтому вы знаете, что рано или поздно снова будете воевать и снова даже не подготовитесь к войне. О, вы отправите горстку молодых людей в свои военные колледжи, где их в совершенстве обучат сидеть на коне и производить смену караула перед дворцом; они даже приобретут некоторый практический опыт, перенеся в целости этот ритуал на какой-нибудь аванпост среди рисовых полей или чайных плантаций и козьих троп в Гималаях. Но и только. Вы будете ждать, пока враг не постучит вам выворота. Тогда вы подниметесь отразить его, как деревня с проклятьями и бранью поднимается зимней ночью, чтобы спасти горящее сено, - соберете своих бродяг, сброд из трущоб, с конюшен и ипподромов; они даже будут одеты не как солдаты, а как пахари, землекопы и кучера; офицеры будут походить на компанию, вышедшую из загородного дома поохотиться на фазанов. Представляете? Они выходят, вооруженные одними стеками, и говорят: "Пошли, ребята. Там, кажется, враги, и похоже, их немало, но я не сказал бы, что их очень много", - а потом идут вперед, как на прогулке, даже не оглядываясь, следуют за ними или нет, потому что оглядываться нет нужды, потому что за ними идут, по-прежнему бранясь и ворча, по-прежнему неподготовленные, но идут и гибнут, продолжая браниться и ворчать, так и не став солдатами. Мы должны ненавидеть вас. В этом есть безнравственность, вопиющая безнравственность; вы даже не презираете славу, вы просто безразличны к ней, у вас на уме лишь корысть.
Он стоял неподвижно, спокойно и, глядя сверху вниз на британского генерала, негромко сказал со сдержанным, безграничным презрением:
- Знаете, вы свиньи. - Потом сказал: - Нет, - и тут в его голосе появилась еще и какая-то неверящая ярость, - вы хуже. Вы невероятны. Когда мы на одной стороне, мы побеждаем - всегда; и весь мир отдает честь победы вам: Ватерлоо. Когда мы против вас, вы проигрываете - всегда: Пассендейл, Монс, Камбрай и завтра Амьен - и вы даже не сознаете этого...
- Прошу вас, генерал, - произнес своим мягким голосом хозяин кабинета. Немец будто не слышал. Он повернулся к американцу.
- И вы тоже.
- Свиньи? - спросил американец.
- Солдаты, - ответил немец. - Вы не лучше.
- Может быть, не хуже? Вчера вечером я прибыл из Сен-Мишеля.
- Тогда, возможно, завтра вы сможете побывать в Амьене, - сказал немец. - Я буду сопровождать вас.
- Генерал, - сказал хозяин кабинета.
На сей раз немец умолк и даже взглянул на старого генерала. Сказал:
- Пока нет. Я - как это у вас называется? - проситель. - И еще раз повторил: - Проситель.
Потом засмеялся нижней, до мертвого, неукротимого глаза, половиной лица и заговорил, не обращаясь ни к кому, даже к себе - лишь к яростному и слепому неверию:
- Я, немецкий генерал-лейтенант, прибыл за восемьдесят семь километров, чтобы просить, ja, добиваться у англичанина и француза поражения своей нации. Мы - я - мог бы спасти ее, просто отказом встретиться с вами. Я мог бы спасти ее сейчас, просто уйдя отсюда. Я мог бы сделать это - сегодня на вашем аэродроме, приставив к своему виску пистолет, который я пустил в ход, стремясь даже в поражении сберечь чистоту того, что все это, - он сделал быстрый, отрывистый жест, едва шевельнув рукой, указал на весь свой мундир ремни, пуговицы, галуны, ордена и прочее, - знаменует, заслужило право знаменовать, во имя чего отдали жизнь те из нас, кто погиб. Кроме того, война, ошибка попов, политиканов и штатских приспособленцев, кончается, в сущности, уже окончилась три дня назад. Но я не складываю оружия, и меньше чем через год мы - не именно мы, - снова, не двигаясь, он указал на мундир, - а те, чью ошибку мы пытались исправить, будут побеждены, побиты; а с ними и мы, потому что мы уже неотделимы от них, - о да, и мы тоже, пусть американцы тревожат наш фланг сколько им угодно - они тоже не пройдут через Верден; завтра мы прогоним вас, - он повернулся к британцу, - из Амьена, возможно, даже загоним вас в то, что вы называете своей канавой, а в будущем месяце ваши соотечественники, - теперь он обращался к старому генералу, - в Париже будут прятать - в портфели свои священные талисманы, удирая в Испанию или в Португалию. Но будет слишком поздно, война окончится, завершится; еще год, и мы - не они, а мы - будем вынуждены молить вас сохранить им жизнь на ваших условиях, поскольку их жизни уже неотделимы от наших. Потому что я прежде всего солдат, потом немец, потом - вернее, надеюсь стать им победоносный немец. Но это даже не второе, а лишь третье. Потому что это, он снова указал на мундир, - важнее, чем любой немец или даже любая победа.
Теперь он глядел на всех, тон его был уже спокойным, почти непринужденным:
- Это наша жертва: вся немецкая армия за один французский полк. Но вы правы. Мы теряем время.
Он глядел на них, все еще стоя прямо, но уже не как истукан.
- Вы здесь у себя. Я... - Поглядел на них снова и сказал: - Ерунда. Сейчас нам не до секретов. Я должен возвращаться за восемьдесят семь километров. Как вы говорите, - он взглянул на американца и щелкнул каблуками, звук этот очень громко раздался в тихой, обособленной комнате, это всего лишь передышка - не перемирие.
Опять не двигаясь, ом снова перевел взгляд на англичанина, потом снова на американца.
- Вами можно восхищаться. Но вы не солдаты...
- Все молодые люди смелы, - сказал американец.
- Продолжайте, - сказал немец. - Договаривайте. Даже немцы.
- Даже французы, - произнес старый генерал своим мягким голосом. - Бели вы сядете, нам всем будет удобнее.
- Минуту, - сказал немец. На старого генерала он даже не взглянул. Мы, - по-прежнему не двигаясь, он быстро перевел взгляд с одного на другого, - вы оба и я, тщательно обсудили этот вопрос, пока ваш - как сказать, официальный или общий - главнокомандующий отсутствовал. В том, что необходимо делать, мы согласны: это не было проблемой. Теперь нам нужно лишь договориться сделать это в течение того небольшого срока, что остался у нас после четырех лет противостояния, когда мы, немцы, с одной стороны, а вы, англичане, французы и, - он повернулся к американцу, снова раздался щелк каблуков, - вы, американцы, тоже - я не забыл о вас - использовали лишь четверть сил, потому что остальные три четверти требовались нам для того, чтобы защищать свои тылы от своих попов и политиканов. Во время этой дискуссии, до появления главнокомандующего, было что-то сказано о решении.
