Однако, когда пришелец слишком приблизился к караулу и часовые его остановили, маленький человечек сбросил с себя чалму и открыл лицо. Борода и брови его оказались выбритыми, как у всех странствующих дервишей, дико блуждающие глаза и странное выражение его исхудалого, сморщенного и безобразного лица свидетельствовали о его отсталых умственных способностях.
– Пляши, пляши, несчастный марабут! – выкрикивали солдаты, знакомые с повадками этих фанатиков. – Пляши, а не то мы так отделаем тебя, что ты пройдешься вверх пятками и покатишься кубарем!
Обрадовавшись, что им достался на потеху мусульманин, стража забавлялась, словно ребенок, поймавший бабочку, или школьник, отыскавший птичье гнездо.
Марабут, будто бы радуясь, что может потешить воинов, тотчас начал прыгать и скакать, а затем вертеться на одном месте с быстротой, невероятной для его возраста. В своих быстрых движениях он походил на сухую былинку, вращаемую вихрем. Клок волос поднялся на маковке его головы, плешивой спереди и обритой сзади, словно служил опорой или осью для какой-то невидимой силы. Исполнение танца должно было стоить ему крайнего напряжения сил и вызывать сильное головокружение, но старик, однако, не проявлял слабости. Продолжая свою безумную пляску, он то и дело перебегал или, вернее, перелетал с одного места на другое, причем хоть и незаметно, но все ближе и ближе придвигался ко входу в королевский шатер. Сделав последние два-три прыжка, из которых каждый был стремительнее и выше предыдущих, он упал на землю на расстоянии не более тридцати шагов от короля, совершенно, казалось, усталый и разбитый.
– Дайте ему воды, – крикнул один из солдат, – эти собаки всегда испытывают жажду после своей дурацкой пляски!
– Воды, говоришь, Линг Аллен? – возразил другой воин. – Хороший ты ему напиток выбрал после такой пляски.
– Черт возьми, если у нас найдется хоть капля воды! – воскликнул третий воин. – Не лучше ли будет окрестить этого прыгуна, влив ему в глотку добрую меру кипрского вина?
– Да, да, – добавил четвертый воин, – а если он заартачится, так подайте сюда рог Дика Хантера, которым он вливает слабительное в глотку лошадям.
Вскоре около лежавшего почти без чувств дервиша собралась небольшая толпа воинов, из которых один взял его под мышки, поддерживая, а другой поднес ему флягу с вином. Не в силах произнести ни слова, ослабевший старик только отрицательно кивал и отталкивал рукой запрещенный законами Мухаммеда напиток. Однако отделаться от мучивших его солдат было нелегко.
– Рог! Рог! – воскликнул один из них. – Разница между турком и турецкой лошадью не велика, лечить их надо одинаково!
– Клянусь святым Георгием, вы задушите его! – воскликнул Линг Аллен. – А потом, не грешно ли вам заставлять эту собаку выпить такую уйму вина, ведь этого на трое суток хватит доброму христианину.
– Ты, брат, не знаешь этих турок и басурман, – возразил Генри Вудстол. – Говорят тебе, от этой фляги у него так загудит в голове, что он тотчас очнется. Задушишь его! Ишь что выдумал, да это вино его так же задушит, как фунт коровьего масла черного пса Бена.
– Так нечего и жалеть, что ему дают много вина, – сказал Томалин Блеклис, – пусть выпьет на здоровье этот басурманин всю флягу, ведь на том свете, ты знаешь, ему не достанется и капли воды охладить язык.
– Полно вам галдеть, – вмешался в разговор Линг Аллен, – он турок только потому, что и отец его был турок. Если бы он из христианина да сделался турком, то я согласился бы с тобой, что поделом ему было бы зимовать в аду на железной сковороде.
– Молчи, Линг Аллен, – остановил его Генри Вудстол, – доведет тебя твой язык до беды. Предупреждаю, не миновать тебе нахлобучки от отца Франциска, получишь такой же нагоняй, как в прошлом году за черноглазую сирийскую девку. Ha, бери рог! Эй, братцы, сюда! Ну же, шевелись! Разожмите ему рот хоть черенком кинжала.
– Постой, постой, он и сам выпьет! – воскликнул Томалин. – Посмотри, он сам просит, чтобы ему подали флягу. Раздвиньтесь, братцы, раздвиньтесь! Оор Sey es, говорят голландцы, – идет как по маслу. Право, они настоящие пьяницы. Черт возьми, как ловко он тянет. Никогда турок не поперхнется и не отпустит фляги, пока не осушит ее до дна, коль решился пить вино.
Действительно, марабут, или кто бы ни был этот человек, не переводя дыхания, осушил до дна всю флягу в один прием. Отняв ее ото рта, он с глубоким вздохом промолвил: «Аллах Керим!», что значит «Бог милостив!» Солдаты, свидетели этого подвига, достойного Бахуса, стали хохотать так громко, что обратили на себя внимание короля и получили от него резкий выговор.
Мгновенно водворилась глубочайшая тишина! Солдаты прекрасно знали крутой нрав короля Ричарда, который хотя и позволял им иногда обращаться с собой запросто, но всегда требовал от них величайшего уважения к себе. Они поспешили отойти от него на почтительное расстояние и увести с собой марабута, но с последним трудно было справиться. Совершенно изможденный от усталости или опьянев, марабут упорно сопротивлялся и стал отчаянно кричать.
– Оставьте его, дурачье! – вполголоса посоветовал Линг Аллен своим товарищам. – Клянусь святым Христофором, вы выведете из терпения нашего Дикона[21], и он всадит кому-нибудь из вас кинжал в брюхо. Говорю вам, оставьте этого сумасшедшего в покое, он мигом заснет, как сурок. Пойдем, поищем себе другого развлечения.
В эту минуту король Ричард с недовольным видом взглянул на расшумевшихся воинов. Все они тотчас отступили назад, оставив турецкого монаха лежать на земле. Дервиш, казалось, находился в той степени опьянения, что не в силах был пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Спустя минуту в лагере воцарилась тишина.
Глава XXI
Убийца с увядшим челом, возбужденный злобой, всегда крадется ползком, как змей, который боится поднять голову свою, чтобы не быть раздавленным.
ШекспирПрошло немногим более четверти часа, и все это время полная тишина окружала королевский шатер. Ричард продолжал читать письма, которые вызывали в нем глубокие размышления. Поодаль от него спиной ко входу сидел нубиец, продолжая чистить и полировать королевский щит, который вскоре заблестел ярче серебра. Воины из стражи, расположенной шагах в ста от королевского шатра, также не нарушали тишины: одни из них стояли, другие лежали, а третьи потихоньку во что-то играли. Между стражей и шатром лежал марабут в совершенно бесчувственном состоянии: его легко можно было принять за кучу лохмотьев.
Вдруг нубиец в блестящей поверхности щита, как в зеркале, увидел, что марабут приподнял голову и озирается вокруг с таким вниманием, которое свидетельствует, что он совсем не так пьян, как показалось. Подозрение закралось в душу нубийца, и он стал внимательно следить за всеми движениями марабута, которые, повторяем, отражались в щите, как в зеркале. Марабут снова опустил голову и, видимо, убедившись, что никто за ним не следит, стал как бы метаться во сне, все ближе и ближе подкатываясь к королю Ричарду. Эти приемы турецкого дервиша еще более возбудили подозрение нубийца, который, делая вид, что поглощен порученной ему работой, в то же время приготовился к обороне при первой же необходимости.
