Почва уходила у Поройкова из-под ног. То же чутье ему подсказывало совершенно недопустимую для его душевного равновесия мысль, что вовсе не сдернуть с кичмана собирается эта серо-черная рвань, что все их усилия направлены на рост производительности труда и досрочную сдачу объекта социалистического строительства. И от этих мыслей хотелось задрать голову к рано темнеющему небу и по-волчьи завыть на прозрачный рожок луны.
В объятиях тьмы
От противоречивых мыслей, которые посещали его теперь, Ямщикову хотелось по-волчьи завыть на прозрачный рожок луны, болтавшийся за окном над его верхней полкой. Он знал что, в отличие от Седого, Маринка бы давно стала с ним разговаривать. Шкурой чувствовал, что это Седой тихонько ей указания дает. Подумаешь, он, видите ли, не поверил, что у того нюхалка заработала! Сами вначале одно говорят, потом сразу — другое. А он ему, как лох, каждый раз верить должен! Ямщиков подумал, что надо бы сказать Седому веско: «Я, Седой, в Бога верить обязан! А тебе я ни хера не должен!» Но почти сразу вспомнил, сколько он задолжал хитрому Седому за халявную жратву в ресторане, и вполголоса матюкнулся.
Из ближнего тамбура явственно потянуло паленым. Продолжая материться, Ямщиков соскочил с верхней полки. Дверь в купе была вообще раскрыта. Маришка спала, скинув куда-то свое одеяло и поджав под себя красивые женские ноги. Ямщиков даже заскрипел зубами, понимая, что всю оставшуюся дорогу этот Седой будет старательно гундеть Марине, какой он, Ямщиков, кобель. Хоть бы сам как мужик подумал, что не мог он иначе с Наташкой. Не мог и все! Он стянул свое одеяло с полки и накинул его на полуголую Марину, с особой заботой укутывая голые ноги. С полки Седого тут же раздалось покашливание. Еще раз матюкнувшись, Григорий взял сигареты и вышел в тамбур.
В тамбуре Ямщиков застал Петровича, который, воровато поглядывая на дверь, ведущую в вагоны основного состава, засовывал в топку вместо угля какие-то шмотки. Он даже не расслышал, как в тамбур вошел Ямщиков, поэтому вздрогнул от неожиданности, когда тот спросил за его спиной: «Ты что же это делаешь, вожатый?»
— Гриша, — со слезами вскинулся к нему Петрович, — только не продавай! Не знаю я, что с Кирюшей делать! Понимаешь, бригадиры сказали, чтобы я больше по буфетам с ним не бродил. МПС не позорил. А крыс никто для него не ловит. Да у меня и бабки на хомяков кончились! К пиву он тут пристрастился в последнее время… Все время себе пива требует.
— Стоп-стоп, дорогой! Погоди! — сорвал все накопившееся раздражение на беззащитном Петровиче Ямщиков. — Это какой такой Кирюша здесь пиво трескает с хомяками? Слушай, Петрович, ты не съехал с остатнего умишка? В глаза глядеть!
— Так это… я думал, что ты знал, — заюлил Петрович. — Сколько раз пили вместе. Кирюша ведь тоже присутствовал… Ты ведь ничего не спросил… Я тоже лишний раз людям в душу не лезу.
— Так ты… Мне это, значит, не привиделось? Это та самая тварь, которая у меня в башке роется? — возмутился Ямщиков.
— Ну, чего уж он там у тебя мог нарыть, — решительно встал на защиту Кирилла Петрович. — Про твой залет в тамбуре и так все знают. Про Чечню, про два или три суда, и как тебя Наташка бросила — все давно в курсах. Про то, что я удавчика везу — тоже все знают. Он мне как родной, понимаешь? А то, что по головам роется, так ведь сам посуди! С кем ему здесь общаться?
— Петрович… Тебе хорошо, ты давно сдвинулся, — грустно ответил Ямщиков. — А мне вот сейчас так с вами всеми хреново…
— Я, видите ли, сдвинулся, а он еще нет! А кто тебя предупреждал, чтобы ты не гадил туда, откуда сейчас напиться тянет? Я хоть и сдвинутый, но всех насквозь вижу! А ты мне заявил, что я — цуцик, а ты, дескать, — собственник. Вот сейчас сиди вместе со всеми цуциками и не квакай! — сказал Петрович, с натугой пытаясь оторвать рукав от мужского пиджака из рыхлого кашемира. — Не стой идиотом, Григорий, помоги лучше! У меня, может, тоже вчера тяжелая сцена была… Не рвется, главное, ни хрена, сволочь! С Аннушкой мы всю ночь прощались. Пообещала дождаться меня… Хотя с вами она меня, скорее всего, хрен дождется, если честно. Вот Кирюша без присмотра и уполз опять… Ведь просил я его не ползать, просил! А он матерится только. Материться выучился, зараза… И до чего отчаянный! Я так боюсь за него! На прошлой неделе немтыря сожрал… Ну, помнишь, немтырь в вагон заходил? Карточки всем разнес неприличные, а обратно за деньгами не пришел, помнишь? Ваш очкарик еще заставил тебя все карточки выкинуть, а ты их за огнетушитель спрятал, помнишь? Нечего на меня так смотреть, не брал я твои карточки! Господи! Не о карточках речь… Понимаешь, я потом в тамбуре ботинок нашел. Точно от немтыря! Он в туалете загадил все, и отпечаток протектора — точь в точь! Зараза! Мыть-то мне, блин. Я и подумал тогда еще, что хорошо бы его Кирюша сожрал! Все-таки три дня потом не кормить… Только на пиво тратиться… Господи!
Ямщиков глядел, как Петрович сквозь свой непрерывный скулеж пытается засунуть в топку фасонистую дубленую куртку. Куртка не лезла в узкое жерло, выплевывавшее сизый дым, от которого нестерпимо щипало глаза. Ямщиков машинально наступил на рукав куртки и с силой потянул за цигейковый воротник.
— А кого он сейчас-то у тебя съел? — растеряно спросил он.
— Пассажира из шестого купе! Нигде нету! Чуешь? Ой, мать-перемать! В туалет, видать, среди ночи поперся в одних трусах! А Кирюше по фигу! Лежит сейчас довольный, от всего отпирается… А я так понимаю, что как он увидел его, уже очищенного, в одних трусах, даже без майки, так и не сдержал себя… Гриш! Не выдавай, Христа ради! Тут понимаешь дело-то какое… Этот пассажир не простой был. Я их по глазам вижу! Он — чекист был! Точно! Искать станут еще… Ой, бля! Я бы тихонько шмотки выкинул или старухам за полцены спустил, а теперь, один хрен, жечь надо! Ботинок подай!
— Только ты, Петрович, дверь наружу открой, а то ведь все в вагон тянет.
— Спасибо, Гриша! Не выдавай! Ладно?
— Да мне-то до лампады. Твои проблемы. Смотри, чтобы эта гадина самого тебя не слопала, — зевая, сказал Ямщиков.
— А кто ему, заразе, пиво таскать будет? — резонно заметил Петрович, засовывая в топку стильный мужской джемпер.
* * *
Проводив Анну, Петрович погрузился в хандру и меланхолию, потом начал выпивать. От лица всех пассажиров его ходила увещевать Серафима Ивановна, но Петрович ей заявил, что все последующее, что его ждет в этом вагоне, он желает пережить под хорошей анестезией.
Новые пассажиры в вагон не садились. Хотя студенты неоднократно пробовали прорваться на халяву… Вышедшие на волю зэки тоже несколько раз возле вагона крутились. Вроде после амнистии. Но как только потенциальные попутчики видели в проеме двери пьяного Петровича с Кирюшей на шее и желтым флажком в руках, так сразу передумывали садиться в вагон. Обычно все почему-то руками отмашку давали. «Идите вы в жопу!» — так это надо было понимать. И вагон весело катился по поющим рельсам дальше. Прямиком, непосредственно туда. Без точного расписания. Будто намеренно передвигаясь исключительно по ночам.
Днем вагон стоял где-нибудь на неизвестных станциях третьего сорта, на самых дальних путях. Никто к нему хомячков не нес. Да в таких дырах безымянных и хомячков-то, наверно, отродясь не было.
До станционного буфета Петровичу приходилось нести Кирюшу на себе. За ним подтягивались и пассажиры. В вагон-ресторан теперь можно было попасть только поздно вечером или рано утром. Обычный ассортимент выносной торговли всем осточертел под завязку. А с Петровичем им было спокойнее, они полагали, что уж без него-то вагон точно не уйдет. По крайней мере, не должен уйти, пока он желтый флажок не покажет.
Никто уже проводнику за Кирюшу не пенял, хотя покопаться в головах этот змееныш успел у каждого. Все понимали, что Петрович переживает тяжелую душевную травму, поэтому старались лишний раз его вообще претензиями не тревожить.
Даже приятно было внимание со стороны населения. Во всех проходящих составах сразу народ к окнам прилипал, когда они гуськом тянулись по путям за Петровичем, и вездесущие привокзальные ребятишки кричали им вслед: «Циркачи едут, циркачи!»
Петровича прилипчивые пассажиры раздражали. Впрочем, в состоянии обострения нервов его раздражали буквально все. Он ругался вполголоса, пассажиры отставали немного, а потом намертво прилипали к нему опять. Так и тащились следом.
И почему-то никто билет перекомпостировать не стремился. Почему-то смирились все со своею судьбой. Серафима Ивановна, вновь оставшаяся одна, уверяла небольшое общество, собиравшееся в тамбуре у туалета, что, хотя она, конечно, совсем не такая, но чувствует, что в этом вагоне ответит за все грехи свои тяжкие. И после столь знаменательного железнодорожного путешествия она может совершенно бестрепетно предстать к престолу Господнему. А там она непременно встретится с покойными родителями, мужем, свояком, кумом, совхозным зоотехником, трактористом МТС, с которым она познакомилась на курсах в 56-м году, Васькой Шутовым, который у них два лета подряд коров гонял на выпас, и со многими другими.
