Отстранившись, княжна вытерла лицо. Вокруг стояли люди, а она с детства привыкла сдерживаться в присутствии дружины.
— Пойдем. — Ярослав кивнул и, обняв дочь за плечи, повел в горницы.
В Любече княжеская семья бывала еще в те поры, как тут обитал стрый Мстислав с семейством. Елисава давно привыкла к этому городу, с ним у нее связывалась память о встречах с родней, семейных торжествах, играх с двоюродными братьями и сестрами. После тех необжитых княжьих теремов в погостах и простых изб, где ей приходилось ночевать в последний месяц, это было почти то же самое, что вернуться домой. Здесь она знала каждую занавеску, каждое покрывало, сочтенное слишком старым для киевских горниц и сосланное в Любеч после приобретения нового. Вот эту покрышку на ларь — из китайского шелка, с чудными крылатыми змеями, вытканными зеленым по желтой земле, и каймой, обшитой жемчугом, когда-то очень дорогую, — она помнила столько же, сколько себя. Даже отец однажды обмолвился, что помнит покрышку чуть ли не с рождения и что шелк этот происходит будто бы из тех даров, что княгиня Ольга привезла из Царьграда. Правда ли это — бог весть, но долгая славная жизнь покрышки в княжьем киевском тереме закончилась, когда нянька неосмотрительно посадила на ларь малолетнего Вячко, которого самое время было высадить на горшок. Пятна почти отстирались, но княгиня Ингигерда сочла, что такое «украшение» в ее тереме ни к чему. Но не выбрасывать же китайский шелк из царских даров! Жемчуг спороли и нашили на торжественное облачение, поднесенное в дар митрополиту, а опозоренную покрышку отправили в Любеч. И при виде зеленых китайских драконов, будто выплывших из далекого детства, Елисава снова заплакала — от нежности и боли, оттого что истинный родной дом она больше никогда не увидит, что вернуться в прежнюю жизнь уже нельзя. В той жизни были свои тревоги, такие смешные по сравнению с нынешними. И новая жизнь, судя по ее началу, не обещала покоя и безмятежности.
— Ну, как ты? — Усадив дочь на скамью, Ярослав взял ее руки в свои и с тревогой посмотрел на нее. — Хочешь есть? Может, баню приказать? Или ты сначала поспишь?
— Нет, не хочу. — Елисава вытерла слезы и постаралась расстаться с мыслями. Ей хотелось просто сидеть, смотреть киевскую покрышку и вспоминать детство, сестер, семью, но время не ждало, и приходилось думать о том деле, ради которого явилась сюда. — Со мной все хорошо, — повторила она, поскольку видела, что именно это сейчас больше всего волнует Ярослава. — Як тебе… ты не поверишь, но меня Всеслав Полоцкий прислал.
— Как… прислал? Отпустил? Или тебя вызволил кто-то? Где Святша, где Володьша?
— Я о них ничего не знаю. Только знаю, что Володьша с новгородцами на емь ушел, Святша ушел к Ладоге, думал его дождаться. Я в Полотеске с ним рассталась и больше о нем не слышала ничего. А еще знаю, что Харальд до сих пор в Ладоге остается. Но к Святше гонца послали, чтобы он на Харальда не лез и просто ждал, пока тот сам уйдет. Он уйдет. Лишь бы Святша в драку не ввязался, а то ведь голову подставит задаром…
— Рассказывай по порядку, — велел Ярослав. — Почем ты знаешь, что Харальд сам уйдет?
— К нему Всеслав гонца послал, то есть к Святше, с наказом в драку не лезть, а ждать, когда Харальд сам уйдет. А он уйдет, потому что Всеслав с ним договорится… Но сначала он должен договориться с тобой!
Елисава вздохнула, понимая, что рассказывать по порядку не получается и что ее попытки только сильнее запутывают отца. И начала заново. Рассказала, как жила в Полотеске, как встретилась там со Всеславом (про пень с ножом и свои подозрения насчет оборотня, а также про то, что княгиня Молигнева хитростью уклонялась от крещения детей, она говорить не стала), как Всеслав повез ее на Ловать, якобы собираясь помочь Святше, а сам захватил Луки. Про все это Ярослав уже знал от гонцов, присланных сначала самим Святшей, а потом Всеславом. Но о замысле норвежцев насчет нового союза со Всеславом он ничего знать не мог. У Елисавы не повернулся язык самой рассказать, что Ивар и Гудлейв задумали убийство Харальда, и она просто попросила отца немедленно пригласить норвежцев наверх и выслушать их.
За норвежцами послали, заодно привели и Радогу с полочанами, вместе ждавшими у крыльца. Князь кликнул воевод Творимира и Вукола, которых взял с собой в поход и которые здесь составляли его ближайший совет. Пока норвежцы и Радога рассказывали о новом союзе и его условиях, Елисава отдышалась, пришла в себя и почти успокоилась.
— Ты не держи зла на Всеслава, батюшка, — сказала она, когда мужчины все изложили. — Он хоть и… чудной, но все же наша родная кровь, да и меня за сестру считает. Не обидел меня ничем, заботился, к тебе вот отпустил. А что были у тебя нелады с ним и с его отцом, то ведь сказано: «Будем же укреплять любовь друг к другу, ибо любовь есть исполнение закона. И если бы не был наш враг весьма злым, то не была бы нам уготована великая награда за любовь к нему. Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный».
Когда она произносила эти слова, голос ее дрожал: в душе снова проснулись волнение и острая тревога. В эти дни княжна слишком много думала о давних грехах своего отца и теперь опять испугалась за его душу. Ярослав внимательно смотрел на дочь, догадываясь, что в ней что-то изменилось… И вдруг опустил глаза. Он понял все, что вкладывала в эти слова Елисава, понял, что происходило в ее душе. Князь знал, что очень нуждается в прощении, но то, что об этом беспокоилась его дочь, сделало привычную тревогу еще пронзительнее и весомее. Он не мог сказать «нет», поставив под угрозу собственное прощение, и тем самым причинить не только погибель своей душе, но и горе своей дочери.
— Чего он хочет, нехристь этот? — спросил Ярослав, и Елисава так обрадовалась, будто в душе разом раскинулся Цветочный луг.
Киевский князь спрашивал об условиях, а значит, готов был вести переговоры с потомком старшего брата. С одним Из Того единственного рода, который оставался соперником Ярослава и Ярославичей в борьбе за полную и нераздельную власть над Русской землей.
Когда Радога перечислил, чего требует Всеслав — Новгород, Псков, Смоленск и прочее, — Ярослав горько засмеялся. В другом случае полоцкий воевода обиделся бы, но Всеслав предупреждал его, что полные их требования на это и рассчитаны, поэтому сохранил невозмутимость.
— Ну и прыткий внучок у Изечи вырос! — проговорил Ярослав, отсмеявшись. — Слышал, Вукол? Новгород ему! Псков ему! Смоленск! А Царьград с Тмутараканью в придачу не хочет? Да я сколько трудов положил, чтобы под свою руку эти земли привести! А ему возьми да отдай! Ладно, если бы хотел то, чем наши общие пращуры владели — Ладогу, Киев, Чернигов, Переяславль, ну и Новгород тот же! А он ведь того желает, что я сам в руки нашего рода привел! За что походами ходил, кровь проливал! И ладно бы свою! А то ведь… Всевушка, братец… эх! Упокой Господь его душу! — Ярослав перекрестился.
