Наступило хмурое утро. «Корешок» чувствовал себя паршиво. Голова трещала не только от побоев, но и от принятой дури. Глотку будто заасфальтировали. Члены просто отваливались. Однако дикарю еще предстояло совершить двухчасовую поездку в карете. Подрессоренные экипажи давно стали в городе Ине роскошью, доступной далеко не каждому. И уж во всяком случае, не преступникам.
Так что вскоре он получил полное представление о том, каким может быть гостеприимство в раю.
52. АРТЕМИЙ И КУПИДОН
Последний живой поэт эпохи Возрождения Артемий, писавший «в стол» под псевдонимом Упадочный, отхлебнул еще полпузырька дешевого «Лепестка сирени», которым уличные девки дезинфекцировали и ароматизировали интимные места, и вскоре определил, что дошел до кондиции. Это приятное промежуточное состояние охватывало сумеречную зону между отвратительной ясностью, присущей трезвости, сомнительным обострением чувств в случае недостаточной дозировки и неизбежной черной ямой отключки. Жаль только, что, как всякие сумерки, оно не длилось долго. Поэтому Артемий смаковал каждую секунду и не хотел упустить ни единого из своих зыбких впечатлений.
Он сидел в кафе с непонятным названием «Тет-а-тет» (Упадочный подозревал, что дед или прадед нынешнего владельца был любителем пострелять тетеревов), всматривался в сумрак, надеясь не пропустить болид или хотя бы искру божественного озарения, и при этом недовольно морщился. Ему изрядно мешал скрежет акустической рок-группы «Лот и дщери», исполнявшей по второму кругу скудный репертуар, утвержденный Комиссией по культуре при Святейшем Синоде.
Вокалист действительно смахивал на библейского персонажа — возрастом, бородой и степенью маразма. Удивительно, как он запоминал слова. По всей видимости, он страдал от радикулита, но не присаживался ни на минуту и то и дело застывал в корявых позах. «Дщери» были ненамного его моложе и больше смахивали на сестричек Лота.
Результат творческого инцеста от этого не менялся. Одна дщерь стучала по жестяным барабанам, вторая тискала продырявленный контрабас. Репертуар группы состоял из трех-четырех псалмов, положенных на музыку собственного сочинения, и старых хитов «белого» металла вроде «Я сказал Судье: за все отвечу!» или «У Господа Бога длинные руки». Зал изредка откликался свистом и вялыми хлопками. Гораздо чаще раздавались разнообразные звуки физиологического характера.
Артемий сидел слишком близко к сцене, а все остальные столики были заняты. Ничего не попишешь — воскресный вечер. Трудящиеся имели право на отдых. Артемий тоже относился к трудящимся. В «миру» он был ассенизатором. Минувшим утром он вычистил выгребную яму во дворе Председателя городской управы и заработал достаточно, чтобы вечером расслабиться. Если повезет и ночью его посетит Муза, то конец недели можно считать удачным. Будет куда выплеснуть переполнявшую поэта энергию. Слишком много энергии — это тоже плохо. Ее потоки устремляются из паха в голову, и тогда начинается самое интересное. Чердак едет, крышу рвет, шифер стреляет…
Музой звали дебелую воспитательницу детского сада ХСМ, с которой Артемий сожительствовал, правда, изредка — когда от него не пахло дерьмом и его допускали к телу. В остальное время струя не находящей выхода энергии добивала до верхних чакр, что порождало неприятный творческий зуд. Вроде чесотки, только зудело там, где нельзя почесать…
Как это ни смешно, Упадочный свято верил в полезность и нужность самореализации. Ограниченная и туповатая Муза была не в состоянии оценить продукты его душевных терзаний и обычно использовала Артемия прямо по назначению — в классически-незамысловатых позах и без всяких извращений. Того вполне устраивала подобная ненавязчивость. В отличие от господина Достоевского, чье собрание сочинений случайно завалялось в бабушкином сундуке, Артемий знал, что мир уже ничто не спасет, и вел соответствующий образ жизни.
Свои бредово-депрессивные опусы он обильно уснащал ненормативной лексикой и тщательно избегал красивостей, которые могли сойти за слащавость. Обнародовать их он даже не пытался — чтобы не попасть под статью и не быть высланным за пределы города. Обычно это означало принудительные работы в колхозе, расположенном на землях, которые когда-то принадлежали помещику Ферзю. Впрочем, заткнуть бивший внутри фонтан не могло ничто — тем более запреты. Артемий был весьма плодовит.
Вот и сейчас в нем бродило некое недозрелое откровение, порожденное атмосферой этой забегаловки, а также декадентской музыкой и грозившее с минуты на минуту оформиться в слова. Но что-то мешало истечению гениальной поэзии.
Вокруг плавал сизый дым; в дальнем углу шла карточная игра; под столиком справа какой-то пьяный малый тискал свою соседку. За окнами угасал последний луч кровавого заката, и обыватели, похожие на дебильных вампиров, таращили бессмысленные глаза, окрашенные в розовое.
Артемий прямо-таки упивался симптомами разложения и доносившимся отовсюду сладким запашком тления. То была изнанка Возрождения. Вялый пульс порока, погруженного в летаргический сон. Порочность порождалась несвободой, а призрак свободы пугал своей безграничной дикостью. Власть сильных личностей была подменена властью системы — безликой и оттого еще более страшной. Единственный способ уцелеть, если ты оказался внизу, — соорудить себе более или менее уютное гнездышко из обломков прошлого, скрепленных при помощи дерьма и грязи. Когда грязь высохнет, все рассыплется окончательно. Поэтому грязь следовало культивировать. А дерьма и так хватало.
И все же отвращение к себе наполняло Артемия Упадочного желчью. Желчь изливалась на бумагу — медленно, словно паста, выдавливаемая из тюбика. Или как гной из прыща, если уж дело дошло до сравнений.
В результате мучительных творческих схваток он родил следующие четырнадцать строчек, к которым, будто назло, не лепилось ни единое матерное слово:
Что остается?Сидеть и ждать.Слова должныПрийти «оттуда».Должна быть расплатаЗа эту скуку.Зреет зерноНедолгой страсти;Скоро повеетЗапахом скорби.В клетке тесно,Любовь в заплатах.Все лучшее, дурень, бросил давноВ продуваемом ветром прошлом.
* * *
Скомкав салфетку с недописанными стихами и не дослушав тяжелейшую кавер-версию псалма номер 132 «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе», Артемий расплатился и вышел проветриться.
После жаркого лета впервые в этом году запахло осенью. В воздухе появилась какая-то многообещающая мгла. Тучи заволакивали сияющий звездный прилив. Умирание природы, как считал Упадочный, — это всегда и маленькая смерть души. Или только репитиция грандиозного отходняка…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
