Началась счастливая жизнь. На этом свете все относительно, все познается в сравнении. После многих тягот избавление от них и есть, пожалуй, истинное счастье. И право, не так уж важно, большими или малыми благами это счастье определяется.
Утром я, бодрый, выспавшийся и довольный, иду в столовую. Там после завтрака уже целая биржа труда. Не желает ли кто из кранков добровольно поработать, как теперь говорят, "в сфере обслуживания"? Мыть термосы, колоть лучину на растопку, мыть полы в столовой и в комнатах немецких солдат из охраны? Люди, которые все это обязаны делать, есть. Но зачем же трудиться самим, если всегда найдутся добровольные слуги? В отличие от тяжелого казенного труда в шахте, все это добавочно оплачивается. За работу на кухне наливают побольше и погуще, разумеется, за счет работающих внизу; немцы платят хлебом и табаком. Паек при этом, конечно, выдается полностью.
Такова уж жизнь, что тому, кто тянет основную лямку, всегда хуже, чем идущему позади.
В заводских условиях работа в цехе хлопотливая, неблагодарная и тяжелая, а во всяких вспомогательных службах и отделах - спокойная. Под землей работать хуже, чем на поверхности. Солдат на фронте валяется в грязи и на снегу, его калечат и убивают, а такому же солдату в ближнем и дальнем тылу живется вполне терпимо.
Пропаганда, конечно, распинается на все лады, расхваливая идущих впереди и тянущих основную лямку. Но это для дураков, которых в общей массе человечества больше. Люди поумнее понимают это и вперед обычно не лезут. Впрочем, и себя я не отношу к прозорливцам. Эту истину я понял поздно.
Разболелся зуб. Вообще в шахте зубы портятся быстро, то ли от маляссы - отхода патоки, пополам с кислотой, то ли от других причин - не знаю. Чистить их нечем, да и сама обстановка не располагает к заботам о гигиене и о своем здоровье. В случае острой зубной боли больных раз или два в неделю водят в город к врачу. Обслуживают нас два стоматолога: один для французов, второй для нас. Французам зубы лечат, пломбируют и даже ставят коронки. За них платит международный Красный Крест. Они подданные своего государства, и их правовое положение узаконено соответствующими конвенциями. За нас никто ничего не платит, так как наше государство нас не признает и конвенции подписывать отказывается. Подписаны они были только Хрущевым в 1954 году. Поэтому зубы нам не лечат, а только рвут.
До городка Штатгаген, где живут зубные врачи, не более пяти-шести километров. Мы идем пешком, нас шестеро русских и двое французов. Какое это огромное счастье - идти по дороге, видеть небо, распускающиеся весной деревья, дома, людей. Всего этого мы лишены нацело. Людей, конечно, мы видим и у себя, но в каком-то неестественном виде.
Выходим на центральную площадь Штатгагена; я с открытым ртом застываю от восторга, впервые в жизни увидев средневековый город. Прямо передо мной здание ратуши. Массивные гранитные стены, как бы вросшие в землю. Гранит темно-лилового цвета. Замшелая темная черепичная крыша. Химеры на дымовых и водосточных трубах. Площадь кругом обрамляют такие же старые здания с завитушками над фасадами и над коньками крыш.
Увидеть своими глазами подлинную архитектуру средневековья в натуре было всегдашней моей мечтой.
Так бы и стоял часами и созерцал бы эту сказку в камне. Но легкий толчок в спину выводит меня из экстаза, и мы идем дальше.
В приемной зубного врача - небольшой комнатке - несколько стульев, круглый столик с журналами, у окна на тумбочке пальма в горшке, украшенном бумажными кружевами. В общем, обычная приемная не особенно процветающего врача.
Врач - крупный немолодой человек с сердитым, надменным выражением лица. Должно быть, наш приход не вызывает у него радостных эмоций. Сколько ему за нас платят, я не знаю, но, вероятно, не много. Про него говорят, что он фашист, что в нашем понимании отождествляется со словом злой. Может быть, это и так, а, может быть, просто мы для него невыгодные или слишком уж грязные пациенты. Вообще, его можно понять: лечить своего недруга или навязанного ему невыгодного пациента - это лицемерие, обычный человек на это неспособен.
Сейчас немец по очереди сажает нас в кресло и каждому делает укол, после чего окриком, а иногда и пинком выпроваживает в переднюю. Обращается он с нами грубо. Но, к удивлению, я ни у кого не вижу ни малейших признаков неудовольствия или обиды. Наоборот, впечатление такое, что все это нас радует и что иного обращения с собой мы и не мыслим. Амбицию свою мы прячем подальше и когда-нибудь, когда это будет можно, каждый из нас выдает ее сполна.
Я не сторонник ласкательного обращения в медицине и особенно в хирургии. Как мне кажется, всевозможные уговоры, вроде "Потерпите, голубчик", только больше заставляют больного сосредоточить внимание на своих болях и тем тяжелее их переносить. Грубое обращение врача, напротив, отвлекает внимание больного и, в итоге, оказывается более милосердным.
Больной зуб у меня далеко позади. Ухватив его клещами, врач делает рывок, но зуб не поддается. Доктора это сердит; он раскачивает мне голову, топает ногами и всячески выражает свое возмущение. Попутно портит и соседний зуб, на который опирает клещи. Наконец все же удача наступила. Зуб оглушительно треснул, после чего удалось извлечь обломки. Один корень, правда, остался и был извлечен лишь несколько месяцев спустя.
Уже два дня я работаю внизу на различных случайных работах в утреннюю смену. В шахте я не был почти месяц, и теперь ее трудно узнать. Нарушены строгий ритм и организация. Пути забиты вагонетками с углем, который некуда везти. Главный выход, где уголь поднимают "на гора", разбит с воздуха.
Вот смена кончилась, и мы все вместе стоим на рудном дворе в ожидании подъема. Но клети нет, и никто за нами не едет. Наконец спустя час или больше, штейгер объявляет, что клети не будет и кто может - пусть выбирается наверх по лестницам. Это очень трудно и опасно, так как лезть придется вверх почти на 300 метров по осклизлым и гнилым ступеням. А кое-где ступеней вообще нет, так как лестницами пользовались редко, и они не ремонтировались чуть ли не со времени пуска шахты. Слабые пускай остаются внизу, а пищу и одеяла им спустят вниз на канатах. Однако желающих жить два-три дня внизу не оказалось, и все мы полезли вверх. Лезть оказалось, действительно, очень трудно: под непрерывным душем из капель и струй ледяной воды, в темноте, при слабом мерцании индивидуальных тяжелых ламп. В двух или в трех местах пришлось подтягиваться на руках. Сверху иногда валились камни, а раза два пролетели сорвавшиеся у кого-то лампы.
Тем не менее, эта передряга никого не огорчает и даже наоборот, радует. Нам хорошо известно, отчего так случилось; это происходит уже не впервые. Прежде, однако, вывозили через главный выход, километров за шесть отсюда, но теперь поврежден и он.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
