- Неужели забыли, что по воскресеньям каждый получал добавку за счет французов?
Мы тоже чувствуем себя неловко и упорно смотрим себе под ноги. У многих из нас в этом деле "рыло в пуху" и, если не у всех, то отнюдь не от благородства, а просто потому, что французского добра на всех не хватило. Раздаются покаянные реплики:
- А что, мужики, ведь и правда: они к нам как братья, а мы к ним - как скоты?
Другой вставляет: - Неладно мы сделали. Надо бы вернуть им все. Вернем, а?
Но все это пустые разговоры с обычными причитаниями. Все равно возвращать им никто ничего не собирается. Кому ничего не досталось, тому и возвращать нечего. А кто схватил, то многого из награбленного у него уже нет. Одеколон уже выпили, что заметно по масляным глазкам и особому аромату изо рта. Различные несессеры и изящные коробочки переломали и выбросили. Совсем как дети, которые, поиграв в новую и красивую игрушку, ее ломают, а после бросают. Остались бритвы, но с ними мы не расстанемся.
Впрочем, есть и противоположные мнения - да что, французы - обеднеют, что ли? Это не то, что мы. Нам Сталин ни шиша не дает, а им, почитай, каждый месяц от Международного Красного Креста посылки. Там и жиры, и галеты, и консервы, и кофе, и шоколад, и сигареты. Так что у них было и будет всегда всего в достатке.
Какой-то моралист многословно жалостливым голоском убеждает:
- Давайте, мужики, соберем все украденное и вернем им назад. Нельзя же так по-скотски делать.
Но на это, как град, сыплются вопросы:
- А ты сам много ли наворовал?
- Нет, я не брал ничего.
- Ну, а кабы тебе бритва французская с клеймом досталась, ты бы вернул ее?
Озадаченный таким поворотом,, моралист теряется и отвечает вопросом на вопрос:
- А ты как считаешь?
- А считаю, что не отдал бы.
Моралист совсем растерян. Он смолкает, садится и бурчит про себя:
- Да, пожалуй, такое отдать невозможно.
- Вот то-то.
Здесь мы все менее лицемерны, чем в обычной жизни. Может быть, более дети или дикари, но внутренне сейчас мы честнее. И это несмотря на все наши кражи, грабежи и подвохи.
В конце концов Василий все же собрал немного, по его словам "дерьма, которое и относить-то французам стыдно". Пару полотенец, две ломаные коробочки да вышитый платочек. Ни одной бритвы, ни обычной, ни безопасной, ни чего-либо ценного никто не вернул.
Под вечер комендант всех нас собирает в столовой и объявляет, что завтра на рассвете мы отсюда уходим. На дорогу, должно быть, как полный и окончательный расчет, каждый получит ломоть хлеба - одну буханку на четверых. Кроме того, каждый может взять с собой отсюда все, что захочет. Однако пожелать большего, чем байковое одеяло или порванные резиновые сапоги, невозможно, так как ничего другого нет.
- А еще, - добавил офицер, - французы и поляки отдают вам свою лишнюю одежду. Поэтому, кто очень рваный или вообще голый, тот будет одет.
В числе прочих Алеша Томилин получил французский китель, шинель и пилотку. Мне же достался порядочно поистертый и заштопанный польский мундир.
К моим, увы, немногим читателям
Когда писалась 13-я, да и последующие главы, автору настоятельно рекомендовали писать от третьего, а не от первого лица. Этим самым автор избежал бы побивания его камнями. Вот, дескать, ты, именно ты, каков?
Но автор не последовал этим рекомендациям, его цель была иной. Показать, как ведет себя наш народ в периоды безвластия, революций и иных катаклизмов. Показать себя участником событий, а отнюдь не судьей над народом, над собственным народом. Судьей писатель невольно становится, когда говорит о себе в "третьем" лице. Дескать, вот они все каковы, а я-то совсем не такой.
Впрочем, тех явлений, которые описывает автор, советские писатели вообще предпочитали "не замечать". Так, описывая оккупацию нами Германии, они так и "не заметили" повальный грабеж населения.
Грабеж, производимый поголовно всеми: от маршала до последнего обозного солдата.
Глава 13.
Три дня
"Все скудно, дико, все нестройно, но все так живо - неспокойно"
А. С. Пушкин. Цыганы
Ранним утром я выхожу на большую площадку широкой лестницы, спускающейся на шахтный двор. После темного, тесного подвала все кругом представляется светлым и радостным. Сейчас двор запружен людьми, расчлененными походной колонны. Из подвала на площадку выходят последние, и наступает момент расставания с шахтой. Плоха она или хороша, но с нею мы расстаемся и уходим в новую жизнь. Впрочем, не все. Кое-кто сложил здесь свои косточки и мятежную или покорную душу. Теперь на площадке стоит офицер, а ступенькой ниже - три переводчика: Василий, француз и итальянец. В краткой и, я боюсь здесь употребить стертые и заштампованные пропагандой слова: пламенной, яркой, зажигательной и прочее, и прочее, но достаточно бодрой речи он говорит о предстоящем нам походе. Все три толмача разом переводят, отчего много слов теряется в общем гомоне. Василий, как всегда, говорит вяло и как бы нехотя. Итальянец - очень громко и звучно, заглушая других и сопровождая свои слова театрально эффектными жестами. Француз, выбирая паузы в речах других переводчиков, говорит хоть и без улыбки, но с откровенной иронией. По-видимому, в свой перевод он вставляет что-то от себя, французы иногда усмехаются, а один раз даже взрываются хохотом, впрочем, и сам офицер отнюдь не держит неприступного и строгого вида, смахивая несколько на экскурсовода, объясняющего плохо воспитанным и бестолковым туристам, как нужно себя держать в пути. Из всех его слов я уловил только то, что французы пойдут в голове колонны. Это потому, что они самые дисциплинированные и ни разбегаться, ни воровать не будут. Потом пойдут итальянцы, которых к нашей колонне присоединили из какой-то рабочей команды. Подразумевается, что по дисциплине итальянцы, так сказать, серединка на половинку. И, наконец замыкать колонну будем мы. Про нас, правда, не говорилось, что мы самые разнузданные, но всеми понималось это именно так.
И вот начался наш последний марш под немецкой охраной. Хотя все мы идем в одной колонне, но какая между нами огромная разница! Посреди аккуратно и чисто одетые французы. Все они в форме, только без погон, орденов и оружия. Ни один из них не имеет запущенного вида, никто не оборван, ни у кого не стоптаны ботинки. Каждые двое-трое, а чаще и четверо, и пятеро французов везут с собой четырехколесную тележку. На каждой повозке маленький трехцветный флажок. Такие ручные четырехколесные повозочки, и совсем малюсенькие и достаточно вместительные, очень распространены среди крестьян Рейнско-Вестфальской области. Весь этот транспорт французами отнюдь не экспроприирован, а заблаговременно куплен и отремонтирован. В тележки уложено немалое количество французского добра, укрытого от возможного дождя брезентовыми крышами. К стойкам, на крючках, подвешены предметы, которые понадобятся французам на каждом привале. Висят домашние туфли, сковородки, изящные сумочки с туалетными принадлежностями. Во всем видна добропорядочность и высшая забота, даже в этих условиях, об удобствах жизни. Все удобное, прочное, прилаженное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
