Когда они наконец явились, я почувствовала огромный прилив нежности к Луи и его сыну. Я поняла, почему первый не хотел с ними общаться и почему второй по уши влюбился в мою сестру. Эти люди… как вам сказать… были «во всеоружии»… Да, таков был их жизненный принцип… Старшая сестра Луи, ее муж и Эдуард, дядя Пьера по материнской линии… Эээ… Вы еще не запутались?
— Нет, не запутался.
— Дядя Эдуард прибыл с милой улыбочкой и подарками для детей. Двое других, назовем их спецами по бухучету, ибо он был бухгалтером по профессии, она — по призванию, предъявлять счета было смыслом ее жизни, я это имею в виду, так вот, они прежде всего спросили меня, говорю ли я по-французски. Отличное начало!
Она смеялась.
— I think I've never spoken French as well as…[209] так хорошо, как в тот день. Я огорошила этих двух пентюхов такими шатобриановскими выражениями с сослагательным наклонением в прошедшем времени…
Итак, пункт первый… Кто назначается опекуном детей? Итак… Похоже, желающих немного. Судья посмотрела на меня, я ей улыбнулась. Вопрос закрыт. Пункт второй: кто назначается опекуном-надзирателем? То есть, кто будет за мной следить? И контролировать финансовую сторону дела? О! В кашемировых рядах волнение… Отиты, ночные кошмары, человечки без рук на детских рисунках — это не так уже важно, но вот имущество, это серьезно…
Передразнивая их, Кейт то и дело подталкивала его локтем…
— И что, скажите мне, могла я сделать против этих двоих? «Умереть иль в дерзновении предсмертном — одолеть»?[210] Я смотрела на моего престарелого отца, который что-то записывал, на мать, всхлипывавшую и мявшую в руках носовой платок, и слушала весь тот вздор, который эти родственнички выкладывали судье. По женской линии и обсуждать было нечего, но вот у Луи кое-что имелось… Квартира в Каннах, еще одна в Бордо, не считая той, в которой жили Пьер и Эллен. Ее владельцем был Пьер. Госпожа бухгалтер была осведомлена об этом лучше меня… Дело в том, что она уже десять лет судилась с Луи за какой-то клочок земли или за что-то там еще… В общем, детали я опускаю…
Good Lord,[211] я почувствовала, что страсти накаляются… В конце концов титул опекуна-надзирателя достался деверю Луи.
Статья 420 «Гражданского кодекса», напомнила судья, «опекун-надзиратель» обязуется представлять интересы несовершеннолетних в случае, если они входят в противоречие с интересами опекуна. Пока секретарша суда выполняла необходимые формальности, мы смогли-таки договориться, но я помню, что была уже совершенно не в себе. Твердила про себя:
Семнадцать лет…
Семнадцать лет и два месяца под их «присмотром»…
Help[212]
Выйдя из здания суда, заговорил, наконец, и мой отец:
«Aleajacta est».[213]
Что ж… хорошенькая поддержка… Догадываясь, что я в полном унынии, он добавил, что бояться мне нечего, что даже у Вергилия сказано:
Numero deus impare gaudet…[214]
— А что это значит? — спросил Шарль.
— Что детей трое, а боги любят нечетное число. Взглянула на него, смеясь:
— Теперь вы понимаете, насколько одинокой я себя чувствовала! Потом начались бесконечные походы к нотариусу, чтобы оформить ренту с ежеквартальными выплатами и обрести уверенность в том, что дети смогут впоследствии получить хорошее образование, если я сумею быть им приличным опекуном… Не скрою, я вздохнула с конечно, став совершеннолетними, не сбегут с деньгами и не просадят их все в казино…
Ну, в общем…Поживем-увидим…Как я вам уже говорила… Ладно, давайте по последней — как раз хватит, чтобы добраться до этой речки…
— За всеми этими визитами и бесконечными телефонными звонками жизнь идет своим чередом.
Я теряю их медицинские карты, покупаю обувь на лето, знакомлюсь с другими мамашами, со мной часто говорят об Эллен, я неопределенно улыбаюсь, читаю ее почту, отвечаю извещениями о кончине или просто ксерокопиями свидетельства о смерти, учусь готовить, разбираюсь с pounds and onces, cups, tablespoons, feet, inches[215] и всем прочим, принимаю участие в первом школьном празднике, все успешнее подражаю идиотскому голосу Пятачка, держусь, сдаюсь, посреди ночи звоню Мэтью, он занят лабораторным опытом, не может говорить, обещает перезвонить. Рыдаю до утра и меняю номер телефона из страха, что он действительно перезвонит и сможет убедить меня вернуться…
Наступает лето. Мы едем к моим родителям в их загородный дом под Оксфордом. Ужасное время. Ужасно грустное. Отец никак не свыкнется с горем, а мать постоянно путает Алис с Хатти. Я не знала, что во Франции такие длинные школьные каникулы… Мне кажется, что я постарела лет на двадцать. Мне бы так хотелось вновь надеть свой белый халат и запереться где-нибудь со своими ростками… Я стала меньше им читать, зато помогаю Харриет делать первые шаги, и… и мне трудно за ней угнаться…
Последствия, видно… Пока происходило, как это по-французски… заклание… закладывание?
— Чего? — забеспокоился Шарль.
— Новой жизни, основ…
— Тогда, пожалуй, закладка… так про храмы говорят…
— Да? Пусть так. В общем, на первых порах я не знала ни минуты покоя, я боролась, но тут… все было позади. И теперь мне оставалось только держаться семнадцать лет и один месяц, У меня на руках оказалось пять человек, и я решила сократить эти каникулы, которые меня просто добивали. Я страшно похудела, у меня вообще не осталось своих вещей, я все больше носила вещи Эллен и… в общем мне стало совсем плохо…
В Париже не продохнуть, дети маются, я впервые шлепаю Самюэля, и тут мне в голову приходит идея: я снимаю нам домик в глуши… Местечко называется Ле Марзере, и мы с коляской каждый день ходим в туда за продуктами и выпить по стаканчику мятной воды напротив церкви.
Я учусь играть в петанк и снова читаю книги с грустными, но выдуманными историями. Хозяйка кафе, по совместительству бакалейщица, рассказывает мне о ферме, где я могла бы достать яиц и даже цыпленка. Старик вроде не слишком общителен, но попробовать все же стоит…
У детей появился румянец, мы много ходим пешком, устраиваем пикники и сиесты на лугах. Самюэль чуть не лишается чувств при виде ослицы с осленком, Алис начинает составлять чудесный гербарий. It runs in the blood…[216]
Улыбка.
— Я вместе с ними заново открываю для себя природу, уже не под микроскопом, покупаю одноразовый фотоаппарат и прошу какого-то туриста нас сфотографировать. Впервые… Эта фотография стоит у нас на камине на кухне, и это самое дорогое, что у меня есть на свете… Мы вчетвером перед фонтанчиком у булочной в Ле Марзере, в то самое лето… Выздоравливающие, с трудом удерживающиеся на парапете, робко улыбающиеся незнакомцу, но… живые…
Слезы.
— Простите, — сказала она, вытирая нос рукавом, — это все виски… Сколько времени? Уже почти час… Надо их укладывать.
Шарль, наслушавшись таких рассказов, предложил Недре взять ее на руки.
Девочка отказалась.
Ясин молча шел рядом. Его тошнило. Харриет и Камилла следовали за ними, волоча по земле спальные мешки.
Под звездным небом стало слишком холодно…
***
Кейт внесла своего пса обратно в кухню и поднялась наверх, попросив Шарля разжечь огонь.
Поначалу запаниковал, но нет, как-нибудь справится… Принес дров из-под навеса, сполоснул стаканы, пошел и сам погреться к толстой чугунной nanny. Присел на корточки, погладил пса, потрогал эмаль облицовки, открыл дверцы духовок и снял обе крышки с конфорок.
Рукой почувствовал, что температура везде разная.
Чему только тут не научишься…
Нашел на камине фотографию, о которой она ему говорила, и грустно поморщился. Они такие маленькие…
— Красивая фотография, правда? — сказала она, подойдя сзади.
Нет, он бы так не сказал…
— Я и не представлял себе, что они были тогда такие маленькие…
— Меньше восьмидесяти килограммов.
— Это вы о чем?
— Столько мы весили тогда… Все вместе… Вчетвером забрались на вокзальные весы… Да уж… Прыгали на них со всеми своими книжками и игрушками, и тут на нас набросился билетер. Эй, мадам! Попридержите-ка ваших детей! С вашими глупостями вы сломаете систему!
Good.
Отлично. Это мне как раз на руку.
Она пододвинула к плите плетеное кресло без одного подлокотника. Шарль сидел ниже ее, обхватив колени руками, на маленькой табуретке, обитой изъеденной молью тканью с бутонами роз.
Некоторое время сидели молча.
— Не слишком общительный старик — это Рене?
— Да, — улыбнулась она. Ну вот, теперь я устроилась… Спешить мне некуда… Только боюсь, вам там неудобно.
Он развернулся и прислонился спиной к камину.
В первый раз они оказались липом к лицу. Смотрел на ее лицо, освещенное лишь тем огнем, который ему поручено было поддерживать, и мысленно ее рисовал. Начал с красивых, очень прямых бровей, потом… эээ… Столько теней…
