Но Митрасю уже и думать не хотелось о Саньке. Ему теперь и не хотелось, чтобы Василь уезжал, и при этом мечталось, чтобы он скорее уехал и привез ему желанную скрипку. В своих мечтах он уже прижимал пальцами тугие струны с в о е й скрипки, пахнущие смолой и солнечным бором; уже взмахивал тонким смычком, и дивные мелодии сами собой изливались в мир, рождаясь под его искусной рукой.
Глава шестнадцатая
Митрась напрасно опасался насчет мороза: уже к полудню того же дня небо опять затянуло свинцовыми тучами, подул мокрый и тяжелый западный ветер. Его часто, особенно зимой, приносит с Балтики, а вместе с ним — теплую слякоть и мелкие брызги дождя, отчего посреди зимы вдруг наступает март. Темнеют подтаявшие сугробы, голые деревья раскачивают черными, набрякшими влагой ветвями, а сосновые стволы, обычно гладко-бронзовые, начинают пестреть влажными пятнами и потеками.
— Ну что я вам говорил! — радовался Андрейка на подступившую оттепель. — Все путем будет: и снежков налепим, и град выстроим! Ну а ты, Митрасю, что нос повесил?
— Нам-то забава, — вздохнул Митрась не по-детски озабоченно, — а дядя Ваня, поди, опять всю ночь задыхаться будет. И зачем только мне, дурню, слякоть эта нужна была?
— Ну, знаешь ли, на тебя и не угодить! — проворчал Хведька. — Экий ты привередник: то мороз тебе плох, то слякоть нехороша!
Митрась поглядел на него и вдруг впервые заметил проступившие на верхней губе чуть видные усики. Пожалуй, это были даже еще и не усики, а просто реденькие короткие волоски, светлые и тоненькие. От этого ему вдруг стало совсем грустно: эти тонкие, почти неприметные усики напомнили ему, что уже не за горами то время, когда Хведька уйдет от них. И без того уж засиделся он среди младших: летом четырнадцатый годок миновал. Скоро ему станет и вовсе скучно с прежними своими товарищами, и он понемногу отобьется от них. Он и теперь уже часто задумчиво умолкает, ничего не слыша кругом, и Митрась уже не раз замечал, какие долгие, полные тайной муки взгляды бросал он порой на Аленку. Очень странные это были взгляды, и очень похожие на те, какие сама Аленка бросала на ольшанского панича.
Да, Хведька уже почти взрослый. Очень скоро другие парни на возрасте примут его в свой круг, о чем он всегда мечтал. Но перед этим ему предстоят суровые испытания, хотя ребята и не помнят случая, чтобы кто-то их не прошел. Даже Михал, Хведькин старший брат, на что увалень долговязый, а и тот в свое время не оплошал. И Хведька в грязь лицом не ударит, потому как он во всем лучше брата.
Ну а сами они — что же? Погрустят, поскучают, да и выберут себе нового вожака.
Но это будет еще не так скоро, не сегодня и не завтра, а лишь когда сойдет снег и придет лето. А потому промелькнула эта мгновенная грусть легким облачком, да и растаяла.
А за дядьку Митрась напрасно переживал. Давно уже не знал Горюнец такого крепкого и глубокого сна, как в последние ночи. Он уже почти позабыл о тех страшных приступах, что прежде терзали его едва ли не каждую ночь. Янка очень надеяться, что и они про него забыли.
Он похорошел с того дня, когда Леська и хлопцы привезли на салазках побитого Митрася с лиловой дулей под глазом. Словно тяжелый камень упал у него с плеч, и они вновь широко развернулись, и он вдруг стал похож на того, прежнего Яся, каким был до солдатчины — ну разве что чуть похудевшим. Лицо его, прежде измученное, землистое от удушья и частых недосыпов, теперь побелело и даже как будто слегка округлилось, черные ямы под глазами растаяли. Он чаще теперь улыбался, и ярко сверкали меж зарумянившихся губ плотно слитые скобы белоснежных зубов.
А в это воскресенье он был несказанно удивлен тем, что смог до конца выстоять всю обедню, ни разу не присев на узкую лавку, предназначенную для стариков и больных. Стоял он хоть и довольно близко к алтарю, но все же с краю, чтобы не беспокоить соседей, если ему все же станет нехорошо и придется сесть.
В неровном пламени свечей ему плохо было видно лицо священника. Да Янка и не смотрел на него — только слушал, задумчиво перебирая в пальцах завитки снятой с головы шапки, его глубокий, хорошо поставленный голос — тот самый голос, что когда-то, в хотел далеком детстве, поверг его в такой трепет, пробудил в юной душе гнетущий страх за будущее мира.
А священник меж тем поглядывал в его сторону с опасливым недоверием. Отец Лаврентий тоже не забыл того давнего разговора, когда примчался к нему ошалелый от страха белоголовый мальчишка с широко раскрытыми ярко-синими глазами, пытливыми и при этом бестолковыми. Ишь ты какой: конца света ему, видите ли, не захотелось, мироздание Божье его не устроило… Однако потом отец Лаврентий невольно ежился всякий раз, когда встречал настороженный, почти враждебный взгляд этого мальчишки. У него на глазах мальчишка вырос, превратился в русоволосого стройного юношу почти в сажень ростом, но так и не изгладилась та застарелая настороженность из его зорких очей. Отец Лаврентий вздохнул с облегчением, когда Янка вытянул черный жребий и ушел в солдаты. Не думал священник, что когда-нибудь увидит его опять, однако вот же он — воротился летом, и с тех пор вновь каждое воскресенье видит отец Лаврентий его недоверчивые глаза, в которых сквозит молчаливая насмешка.
Вот уж, право, кто в огне не горит и в воде не тонет! Годы, проведенные на чужбине, подорвали его здоровье и сломали судьбу, а вот глаза прежними остались, и с тем же молчаливым недоверием смотрит он ими на отца Лаврентия, порой насмешливо кивая в такт его словам. Так и не научился, глянь-ка, очи долу клонить! И откуда они только берутся — такие?..
Но кому, впрочем, какое было дело до недовольного священника?
На выходе из церкви Янка очутился бок о бок с семейством Галичей.
— Да тебя, Ясю, и не узнать нынче! — певуче проговорила Тэкля. — Повеселел, похорошел, ровно переродился!
— Да что вы, тетечку, дважды на свет не родятся! — смутился Янка.
— Неспроста, видать, Катерина на тебя загляделась!
— Ой, тетечку, и не говорите! Не знаю, право, куда от нее и деваться…
Катерина уже давно была для него больным местом. И почему они так липнут к нему, все эти молодки, ровно мухи к меду? Ну, добро бы еще Настя — та баба одинокая, бездольная; а у этой — и муж есть, и дочка растет. Муж, правда, постарше ее годочков этак на пятнадцать будет, да и на руку тяжел, что греха таить, но все равно ведь — законный, венчанный.
Митрась не ошибся в своих подозрениях: Катерина и в самом деле на Горюнца положила глаз. Он, конечно, был далеко не первым, на кого она обратила внимание, однако здесь был случай особый. То, что Янка ее чарам не поддавался, лишь пуще распаляло ее желание. Преследовала она его, правда, не постоянно, а как бы наплывами: после очередной неудачи на какое-то время отступалась, а потом начинала сызнова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
