— Почему? — холодно спросил государь.
— Разные мы с ним, государь, люди, по-разному смотрим на армию и на солдата.
— Вольности говоришь, Алексей Петрович. Фельдмаршал князь Паскевич-Варшавский лучший полководец в Европе. Вспомни персидский, турецкий, а теперь польский походы, — недовольно произнес государь.
— Солдат наш — лучший в мире, ваше величество, вот в чем причина побед… — начал было Ермолов, но государь прервал его.
— Я занят, Алексей Петрович, дела государственные требуют моего участия. Вот и граф Александр Христофорович дожидается своего доклада. Ты поезжай к себе, подумай, а через день дай мне ответ. — Тут Николай Павлович ласково потрепал Ермолова по плечу.
— Слуша-юсь, ваше величество! Разрешите только спросить последнее…
— Что именно? — уже сердито спросил император.
— Как дела идут на Кавказе? Как газават и имам Кази-мулла?
— А-а… — улыбнулся царь, — ты вот о чем! Понятно, что тебе, старому кавказцу, это интересно знать. Неплохо! Этот самозваный имам вместе со своей вшивой шайкой мюридов окружен нашими войсками где-то возле… — он посмотрел на Бенкендорфа.
— Возле Гудермеса, государь, — подсказал Бенкендорф.
— Именно там. Замирения Кавказа я жду на этих днях.
— Поздравляю вас, ваше величество. Это будет великим днем вашего царствования, — ответил, уходя, Ермолов.
Но, как говорит Модест, Бенкендорф и Чернышев уже утром этого дня знали, что чеченцы наголову разбили генерала Эммануэля, а дагестанские мюриды после жаркого боя, где-то в… — тут слово было несколько раз перечеркнуто, — …какого-то Чертея, ушли из русского кольца.
Но это все военные дела, а вот что произошло дальше. И через день, и через два Ермолов не дал ответа царю, тогда разгневанный государь послал к ему сначала Чернышева, а на следующий день Бенкендорфа с требованием дать ответ. Как ни уговаривали генерала и тот и другой, он отвечал одно и то же: «Рад служить родине и государю, но под начало Паскевича не пойду».
Модест, который по долгу службы сопровождал военного министра, слышал, как уже в прихожей, прощаясь с Ермоловым, Чернышев предупреждающе сказал:
— Боюсь, дражайший Алексей Петрович, что государь будет недоволен вашим ответом.
— Я уже пятый год нахожусь в немилости у его величества, не знаю, чем разгневал моего государя. Прошу передать его величеству, что готов служить родине и царю, но под начало Паскевича идти не намерен…
— Но фельдмаршал… — начал было Чернышев.
— …Я был под командованием двух великих российских фельдмаршалов — графа Рымникского, князя Италийского Александра Суворова и Михаила Кутузова, князя Смоленского, и по сей час почитаю это моим счастием, милейший Александр Иванович, но служить под начальством графа Эриванского и Варшавского князя не могу… Сие есть верное и последнее мое слово.
— Жаль, очень жаль, ваше высокопревосходительство, — прощаясь с Ермоловым, сухо сказал Чернышев.
А через день возле дома Ермолова не было ни карет, ни возков, во дворе было тихо и безлюдно.
Еще через три дня государь приказал назначить Алексея Петровича членом Государственного Совета Империи, и на этом кончилось приглашение его на службу. Теперь бедный старик должен перебираться в Петербург и, занимая ничего не значащее место в Совете, жить в нашей холодной и пасмурной столице…»
Дальше опять шли петербургские и московские новости и характеристики знакомых.
«На Кавказе, может быть, ты встретишь мою подругу по Смольному, Евдокси Воейкову, она сестра Николая Воейкова, замешанного в деле 14 декабря, но, к счастью, очищенного спустя полтора года за недостачей улик. Ты его знаешь, он некоторое время был при Ермолове. Ныне она замужем за директором департамента Министерства внутренних дел, очень важным, очень чиновным господином Чегодаевым. Модест его хорошо знает и за глаза именует «Свод законов и уложений Российской Империи». Ты знаком с ними; вы познакомились на балу у Волынских. Евдокси очень умная, красивая женщина и, между нами говоря, как мне кажется, влюблена в тебя. Это мое (и Модеста) мнение. Во всяком случае, она спрашивала нас, где ты находишься, здоров ли, и обещала повидать тебя. Будь с ней мил, но смотри не затумань головы этой милой дамы».
Небольсин отложил письмо, затем снова прочел эти строки и улыбнулся. Ничто в мире не содействует так сближению мужчины и женщины, как сторонние слова о том, что в тебя она или он влюблены.
Да, как-то кстати, очень вовремя пришло это письмо, и прочел его Небольсин в те минуты, когда думал о Евдоксии Чегодаевой, о вечере, проведенном вместе. Он еще раз улыбнулся и, уже ложась спать, повторил слова Ольги:
«…Она в тебя влюблена… Но смотри не затумань головы этой милой дамы…»
Из Закавказья, Ростова и Ставрополя пришли на линию новые полки. Подошла и трехбатарейная мортирная бригада и дивизион легких орудий. По Военно-Грузинской дороге прибыли четыре сотни грузинской дворянской милиции, армянская пешая рота, составленная из добровольцев Кизляра и Моздока.
Слухи о прибывающих русских полках сейчас же доходили до дальних аулов. Русские стали снова прорубать и расширять просеки в лесах, укреплять на Мичике, Ямансу и других реках мосты. Несколько крепких редутов и каменных блокгаузов были выдвинуты вперед. Они строились уже на чеченской земле. Почти всю кумыкскую равнину заняли русские. Темир-Хан-Шура, Грозная и Кизляр были усилены дополнительными гарнизонами, новые дороги были проложены инженерными и саперными командами, и все это говорило о том, что несколько крупных неудач, постигших русских в Чечне и Дагестане, не укротили их. Все понимали, что газават, объявленный имамом, достиг своего высшего напряжения, но для русских этот предел горских сил, фанатизма и самопожертвования был лишь эпизодом.
Русские методично и спокойно вгрызались в Дагестан, прорубали дороги через чеченские леса, засылали лазутчиков в аулы и селения. Очень дружелюбно встречали перебегавших через кордон, некоторым даже давали скот и деньги, расселяя их на пустующих землях Моздокской и прикаспийской степи.
В аулах стали появляться листки, неведомо как попадавшие в горы. Писали их и Аслан-хан казикумухский, давний друг русских, и таркинский шамхал Нуцал-хан, и владетельная ханша Аварии Паху-Бике, писали их и сбежавшие к русским богословы вроде Саид-эфенди ароканского, ученого алима Хаджи-Идрис-бен-Омара дербентского, и многие ханы и беки, нашедшие спасение от мюридов на русской стороне.
«Бедные, темные люди, — писал Аслан-хан, — вам ли, горсточке бедняков, не имеющих даже своих земель, противиться великой силе Белого Падишаха русских. На ваших глазах он покорил Иран, разгромил турецкого султана, принудил к бегству лучшие войска Ференгистана[58]. Пять морей омывают его царство, неисчислима его сила, но так же велика и его доброта. По воле аллаха и наших к нему прошений он отпускает всем вины, кто до сих пор с оружием в руках боролся против его непобедимых войск. Одумайтесь, не слушайте ваших грабителей-вождей, голодранцев и разбойников вроде отступника от шариата и исказителя корана, лжеца, именующего себя имамом, гимринского мужика Магомеда и его дружков — Шамиля и богоотступника Гамзата. Не слушайте их! Вы можете еще раз или два напасть большими силами на маленький русский отряд, убить сто или двести солдат, захватить казачий табун, даже отбить орудие, но что это даст вам, простым людям гор?.. Все равно русские раздавят мюридов, они убегут в Стамбул, а отвечать будете вы, ваши семьи, ваши аулы, ваши дети. Русские готовят большой удар, и, пока не поздно, одумайтесь, отступите от Кази-муллы, не признавайте его лживого газавата. Он ведь не пророк, и не Мекка призывает вас к Священной войне, а простые гимринские жители, один — сын кузнеца, другой — пастуха».
Все прокламации были в таком же роде, и только Саид-эфенди в нарочито туманных толкованиях корана говорил горцам о том, что самочинный газават, не одобренный Каирским советом богословов и не объявленный халифом всех мусульман, турецким султаном, есть богопротивное, лживое, греховное дело.
Листки, слухи, сплетни, воззвания, неудачи под Дербентом, Внезапной, поражение под Тарками и уничтожение Черкея делали свое. Аулы глухо волновались. Мужчины неохотно шли в отряды, созываемые имамом, а усилившаяся торговля мирных аулов с русскими вселяла все больше надежд на спокойную жизнь.
Место, выбранное чеченцами для передачи Булаковича и Егоркина, было в стороне от русских просек и выдвинутых к реке постов. Пологие холмы тянулись вдоль берега, за ними виднелась непролазная чаща кустов, зарослей дикого кизила, орешника и дубняка.
Мичик, довольно быстрый и неглубокий, разливался здесь несколько вширь, образуя луку с высокими травами и широким лугом. Лес, кусты, пригорки оставались в стороне. Лучшего места для встречи нельзя было найти.
