Рассматривая карту, она не могла не заметить разницу между волшебными ощущениями, которые в детстве вызывала каждая деталь, и теми, что она испытывала сейчас, ощущениями, пропущенными через фильтр разочарования — а он в ее случае предшествовал фильтру разума. Потому что волшебство ушло из жизни Эммы чересчур резко и несвоевременно, а не исчезало постепенно, с годами, с той плавной естественностью, с какой на землю спускаются сумерки. Хотя на самом деле это и означает вырасти, подумала она, щеголяя своей взрослостью, — заболеть прогрессирующей слепотой, которая все больше и больше мешает нам различить остатки магии, рассеянной по свету и доступной лишь детям да мечтателям.
С грустной улыбкой Эмма скатала карту и снова положила в ящик своего стола. Несмотря на то, что теперь карта была для нее лишь досадной помехой, она не могла избавиться от нее, потому что должна была передать своей дочери, когда та достигнет нужного возраста. Так требовала нелепая семейная традиция. А Эмма дала обет следовать ей, хотя этот акт не имел для нее никакого смысла, да к тому же она была уверена, что у нее никогда не будет потомства, поскольку она ни в кого не влюблена и не влюбится никогда, а потому вряд ли будет оплодотворена мужским семенем, если, конечно, его не занесет к ней ветром, как споры.
XVI
«Сегодня ты в последний раз прислуживаешь в этом доме», — решила про себя Эмма, пока новая камеристка грубо затягивала шнуровку на ее платье. Откуда у тщедушной девицы такая бычья силища? Эмма даже не успела запомнить ее имя, да теперь это и не важно. Как бы ту ни звали, она попросит мать поскорее избавиться от недотепы. Когда служанка закончила одевать Эмму, та поблагодарила ее улыбкой, велела убрать постель и спустилась к завтраку. Мать уже ждала на террасе, где по случаю хорошей погоды был накрыт завтрак. Слабый ветерок, прирученный, словно домашний пес, осторожно играл с занавесками, с украшавшими стол цветами и волосами матери, еще не собранными в классический пучок.
— Я хочу, мама, чтобы ты выгнала эту новую камеристку, — сказала она, едва поздоровавшись.
— Как, опять? Дай ты ей хоть немного привыкнуть. Она пришла к нам с рекомендацией от Кунисов.
— Тем не менее у нее ужасные манеры: чуть не задушила меня, когда затягивала шнуровку! — пожаловалась Эмма, садясь за стол.
— Думаю, ты преувеличиваешь, — попыталась ее успокоить мать. — Я уверена, что, когда она пообвыкнет…
— Не желаю ее больше видеть! — перебила Эмма.
— Хорошо, дочка, — покорно согласилась мать. — Я рассчитаю Дейзи.
— Дейзи… Эту неотесанную девчонку зовут Дейзи… — пробормотала Эмма и отпила немного апельсинового сока. — Разве такое имя запомнишь?
— Что?
— Ничего, мама.
Пока они завтракали, служанки вносили и показывали Эмме привычный набор подарков, присланных ее поклонниками этим утром: Роберт Каллен подарил ей чудесное изумрудное ожерелье, Гилберт Харди — прекрасную камею из белого перламутра, Айртон Коулман — два билета в театр плюс дюжину пирожных со взбитыми сливками, а Уолтер Мазгров, верный себе, пожелал ей доброго утра букетом диких ирисов. Мать наблюдала за тем, как Эмма равнодушно кивала головой при виде очередного подарка. Все это у нее уже есть, думала она про дочку. Единственный ребенок в одной из самых богатых семей Нью-Йорка, Эмма выросла в окружении такой роскоши, что ее трудно было чем-либо удивить. Это заставляло ее поклонников проявлять максимум изобретательности, но чем угодить девушке, которая жила в особняке, где был собственный танцевальный зал, и попасть туда можно было, миновав множество других богато драпированных залов, буквально набитых произведениями искусства.
— Ох, Эмма… — вздохнула мать. — Что нужно сделать, чтобы завоевать твое сердце? Мне бы очень хотелось это узнать. Тогда бы я могла надоумить кого-нибудь из этих молодых людей. Ты же знаешь, как мне хочется, чтобы ты подарила мне внучку.
— Да, мама, я знаю, — с досадой ответила девушка. — Ты говоришь мне это каждый день. Каждый божий день с тех пор, как мне исполнилось двадцать лет.
Мать помолчала, грустно уставившись куда-то вдаль, словно что-то там заметила.
— Как было бы весело, если бы здесь бегала маленькая хорошенькая девочка, тебе не кажется? — мечтательно произнесла она, продолжая гнуть свою линию.
Эмма фыркнула.
— Почему ты так уверена, что это непременно была бы девочка?
— Я не уверена, Эмма. Как я могу быть в этом уверена? — защищалась мать. — Просто мне хотелось бы, чтобы так было. Разумеется, только Господь наделяет ребеночка тем или иным полом, какой он сочтет нужным.
— Понятно…
Эмма прекрасно знала, почему мать так говорит. До сих пор все, кто наследовал карту, были женщинами: бабушка Элеонора, мать Кэтрин и она сама. Казалось, будто карта по неизвестной Эмме причине оказывает какое-то влияние на пол эмбриона того, кто в будущем должен будет получить ее. Таким образом, если она когда-нибудь полюбит, что с каждым разом казалось ей все более невероятным, то у нее тоже родится девочка. А потом ее утроба загадочным образом ссохнется, как это случилось с бабушкой и матерью, которые, зачав дочерей, впоследствии оказались не способными повторить это чудо, несмотря на энергичные усилия мужей.
— А в десять лет ты отдала бы ей карту неба, да? — насмешливо спросила Эмма.
Лицо у матери просветлело.
— Да, это будет для нее волшебным мгновением, как было и для тебя, Эмма, — мечтательно сказала она. — До сих пор не могу забыть твоего восторженного личика, когда я развернула перед тобой карту прадедушки.
Эмма вздохнула. Ее мать не воспринимала иронию. Просто Кэтрин не приходило в голову, что кто-то способен сказать что-либо с иным намерением, нежели доставить ей радость, а если случайно начинала это подозревать, то немедленно переставала слушать. Никто и ничто не могло вывести из себя Кэтрин Харлоу. Хотя ее дочь не оставляла подобных попыток, подумала Эмма, с тоской глядя на приближающуюся к террасе служанку с почтой на небольшом подносе. После не слишком выразительного парада подарков наступал черед приглашений на ужины, балы и прочие развлечения ближайшей недели. Она надеялась, что в их числе не окажется обязательных встреч, от которых невозможно отказаться, сославшись на легкое недомогание. Она была по горло сыта этими праздниками и ужинами, на которых злословить было так же естественно, как безукоризненно вести себя за столом. К счастью, на этот раз на подносе лежал всего один запечатанный сургучом конверт. Эмма распечатала его с обычной неохотой и прочла то, что аккуратным и изящным почерком было написано на находившейся внутри карточке:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
