— Не подсказывай.
А как хорошо было гулять с Гульденом. Как спокойно. Гульден не стремился задрать ногу ни на сапог милиционера, ни на метлу дворника. Для своих целей он забегал в подворотни и в скверики, и делал все незаметно. Не то что карликовые пудели в Венеции, куда Петров ездил по турпутевке. Там пудели бегают по улицам без хозяев, как кошки. Правда, в красивых ошейниках, чего у нас нет. А когда гость Венеции бредет поздно вечером к себе в гостиницу, он, должен быть осторожен — Венеция по вечерам минирована пуделями.
И встречи с людьми бывали разнообразные.
Один молодой собаковод погладил Гульдена и весело так предложил своему псу-боксеру:
— Нельсон, сожри Гульдена. Не хочешь? Ты недомерков не ешь. — Голос у парня был добродушный и горделивый.
— Разве можно собаку называть таким знаменитым именем? Нельсон — известный флотоводец, лорд.
— Знаем. — Владелец боксера кивнул охотно и радостно. Пахло от него металлом и смазочными материалами. — Тамерлан, что ли, не полководец? Царь! Хромой Тимур! Все знают. И все равно называют. Тут в микрорайоне три Тамерлана бегают. Один азиат. Один кавказец. Один дворянин. Все трое — асфальтовые лбы. Их вон даже вот эта Ядзя презирает.
Ядзя была болонка. Чистенькая, с черным сердитым носиком. Ее хозяйку, крепко подвяленную даму в велюровой куртке, звали Валентина Олеговна. Голос у нее был от другой дамы, свежий и сдобный, как бы для чаепития.
— У меня до этого тоже были муж и собака, — говорила она, благоухая ванилью французских духов. — Муж тоже научный работник. Собака тоже кобель.
— Разве Ядзя кобель? — спрашивал Петров, чувствуя себя балбесом.
— Нет, Ядзя девочка. У вашей дочери Анечки муж научный работник.
Петров не решился ей возразить, может быть и научный.
Однажды на набережной Фонтанки присел перед Гульденом и приласкал его высокий мужчина в коже. И пошел через горбатый мост. И возникло у Петрова ощущение, что уходит в воду мачта затонувшего парохода. С тех пор при встрече они любезно раскланивались.
Валентина Олеговна разъяснила, что это Арнольд Николаевич, крупный инженер. Тридцать книг написал по своей специальности. А тут возьми жена да и разведись с ним, со всей решительностью усталой женщины. И любовница от него ушла к другому. «Хватит, — сказала, — неопределенного положения». А дочка — наоборот, пришла. С ребенком. Поссорилась с мужем и пришла. От этого его мама заболела. А гулять с собакой кто будет? Арнольд Николаевич даже из командировки прилетал, чтобы гулять с собакой. Старая была собака. Тоже сука. Он повел ее усыплять. Вернулся — плачет. «Тяжело, — говорит, — терять друга». Вечером вышел гулять один. Так и гуляет ежевечерне. Снег ли, ветер — гуляет. Наденет коричневое кожаное пальто, кожаные перчатки, кожаную кепку — шевро-мароккан, все коричневое, и гуляет, прихрамывая. Очень хороший человек. Хочет завести таксу. Я его отговариваю. Но он упрям. «Такса, — говорит, — друг. У меня вертикальная схема, у таксы горизонтальная. Мы с ней подходим, как единство противоположностей». Я ему объясняю, что ему нужен близкий человек. Но он же осел. Не обижайтесь, но мужчины все ослы. Им близкий человек не нужен — только горизонтальная схема.
Все было интеллигентно, чудесно, если бы…
Почти каждый день вламывались к нему Эразм Полувякин и Кочегар. Втискивались в бархатные кресла. Учили Гульдена сквернословить. И требовали закусок из холодильника. Бар Петров на замок запер и ключ потерял.
Не верили.
— Заграничные коньяки один лакаешь, — возмущался Эразм. — Однако стыдно. Впрочем, лакай. Порти себе организм. Заграничные коньяки теперь на чистой химии заверчивают. На ацетилене. Доставай закусить.
После непродолжительной борьбы у холодильника вытаскивались паштеты, исландская селедочка в винном соусе, салями и сервелат. Петров в который раз объяснял Эразму, что тот мародер. Обвинение это Эразм Полувякин решительно отметал.
— Ты им отец. Тебя они должны чтить, а твоих дорогих друзей уважать. Ибо нет у человека ничего выше, чем его дорогие друзья.
Кочегар улыбался и хмыкал. И от его хмыканья исландская селедочка, а также сервелат опускались на шкале ценностей до своего достойного, но, истинного значения.
Уже втроем, дружно, ставили они на проигрыватель пластинку — оркестр под управлением Мориа — и пели под нее военные песни. И пудель Гульден им подпевал.
Эразм Полувякин рассказывал о своем будущем. Мол, однажды он снимется с места и пойдет пешком искать Беловодье. Еще Рерих его искал вместе со своей женой. А в Беловодье с бабами не пускают. Там живут одни мужики. И хоть водки там столько, сколько желательно, отсюда и название — Беловодье, она там из фонтанов бьет, — никто из беловодских мужиков ее на потребляет. Причина для потребления ликвидирована — ни одной Феклы на тысячу верст. А все мужики. Исключительно занимаются наукой. Все, как один, махатмы и долгожители. Все владеют иностранными языками, телепатией, и телекинезом. И прилетают в мир грешный, где баба правит бал, на летающих тарелках и сублимируют души отчаявшихся местных мужиков в своих трансцендентальных опытах.
Однажды на Петрова с Гульденом набежал мужичок. Веселый такой, крепенький. Выпивший пива. Схватил Гульдена, прижал к груди крепко.
— Здравствуй, Гульденчик. Я тебя отловлю на шапку, отловлю, ты так и знай. — Поняв, что Петров принял это заявление буквально, успокоил его словами: — Не хнычь, борода. Какая из Гульдена шапка? Смушка. Сорок рублей. За такую стоимость душу ранить себе никто не будет. На шапку хорошо идут лаечки, овчарки, ньюфаундленды, чао-чао, кое-кто из дворняжек. А самый шик — колли. Одна клиентка, каблуки, не поверишь, — во! сама, не поверишь, — в обтяжку, аж скрипит, заказала мне набор на шубку. Из колли. Понял, борода?.. А вот и Ядзенька. Здравствуйте, Валентина Олеговна, когда будем Ядзеньку на шапку?
— Он всегда шутит, этот мужчина. Он многодетный, — объяснила Петрову Валентина Олеговна. — Правда, шутки у него жутковатые. Черный юмор.
Но Петров понял — мужичок не шутит. Мужичку не до шуток.
Его оскорбила пошлость ситуации — сам-то он заказал себе собачью шапку. И голову дал обмерить.
Он вырезал из газеты выкройку по зятьевой бобровой ушанке — получилось, что придется ему носить на голове рослого спаниеля.
«Откажусь! — бесповоротно решил Петров. — Придет Эразм, я и его отговорю».
Но пришла Софья, принесла парной телятины и парной говядины и кусок свинины. Наварила щей, приготовила гуляш и телятину в сметане с молодой картошкой.
По квартире благоухания заходили.
Разбой в холодильнике Софья не то чтобы одобрила, но и не осудила.
— Не убудет, — сказала. — Рано Анна к холодильнику приросла. В ее возрасте нужно жить шире. А шапка? Ты прав, собака — друг, но своя. А чужая собака — собака. Может быть злая и очень кусачая… Ты, Петров, не меняешься. Потому Анна и попросила пожить с Гульденом не меня, а тебя — ты с ним, наверно, дурацкие речи ведешь и, наверно, на вы.
С Гульденом Петров уже давно перешел на ты. Но вот спрашивается — изменился ли у Петрова характер? Разумеется, нет. Просто поступки, которые он раньше совершал лишь в своем воображении, теперь научился совершать в натуре. Если раньше он воображал, что обедает в ресторане, то теперь он, когда захочет, идет в ресторан и обедает. И за женщинами привлекательными ухаживает в натуре. И сослуживцам говорит то, что о них думает, не стесняясь. Правда, без резкостей.
Если и произошло с ним что-то — это переход из одного вида Homo в другой: из думающего в страдающего. Раньше-то он, бывало, думал: страдать — не страдать? А теперь, не дав времени на размышление, вдруг заболит у него сердце, заноет…
Хлебал Петров щи, приготовленные Софьей, и думал о Софье.
Любви у них, наверное, не было. Софья за него пошла, поскольку засиделась в девках: самая из подруг красивая, а в девках. Он женился на ней, наверное, потому, что хотел ее, и не конкретно Софью, а просто женщину. И все так сошлось. Все облеклось в мораль. И все были довольны попервости. Но в их жизни не было красоты — красоты их совместного бытия. Они не создали гармонии.
Какая тут связь, но, думая о Софье, он почему-то думал и о Victoria regia. Что есть «виктория региа», как не сильно разросшаяся и потому лишенная чувственного смысла кувшинка? Разве можно, к примеру, гадать на ромашке: «любит — не любит», если ромашка величиною с таз?
Несколько дней Петров прожил тихо, спокойно. Эразм Полувякин и Кочегар его не посещали. Он читал Жапризо. Посещал институт и Публичную библиотеку.
Софья приходила: принесла белье и бананы. Опять натушила мяса. Сварила рассольник.
Петров испытывал к ней дружескую приязнь.
Именно Софья наткнулась на тетрадку в пестрой обложке с типографским названием «Tagebuch».
