Из тагебуха выпала записка.
«Папа, это Антошкин дневник. Я его обернула, чтобы он не догадался. Я его случайно нашла. Что-то меня тревожит. Прочитаешь — положи в кухонный стол. Туда ни Антошка, ни наш Сергей Альбертович не лазают, они снобы. Целую. Анна».
Первая строчка в дневнике была:
«Я начал размышлять о женщине».
— Ничего себе, — сказала Софья. — Рано начал.
Гульден запрыгнул Петрову на колени и залаял на Софью.
— Соня, — сказал Петров. — Ты не находишь?..
Софья от них отмахнулась. Она читала с выражением:
«Весь вред и вся несправедливость происходят от женщины. Как только девчонка рождается, ее сразу записывают в лучшую половину рода человеческого и в председатели. Таньку Тараканщикову (Тараканище!), она еще в яслях командиром была, все время выбирают в председатели. И колотить ее нельзя, потому что она слабый пол. Ничего себе слабый — сильнее ее в классе только Ирка Золотарева. Тараканище говорит нахально: „Мужики, мне вас жаль. Вы обречены на вымирание“. И по башке ей дать нельзя. Но почему, почему ей нельзя дать но башке? А еще говорят о какой-то эмансипации. Я посмотрел в словаре. Эмансипация значит — освобождение. Но скажите, скажите на милость, от чего их освобождать? Ха-ха! От наглости, нахальства, болтливости, подхалимства, ябедничества, крикливости, сопливости. Ах, подумаешь — глазки! Правда, у Тараканища красивые глаза. Но как она много жрет. Она съедает три пирожка, котлету с картошкой, компот и яблоко. А еще сколько дома! Их нужно освободить — и как можно скорее — от воображальства, от зазнайства, от всезнайства. Я слышал — женщин нужно освободить от работы. Ха-ха! Да как же это сделать, если они так и прут в начальство и в торговлю.
Когда говорят о чести, джентльменстве, благородстве, о таком — о всем хорошем, то всегда хотят сказать, что этого нет у мальчишек. А девчонок-то от этого давно освободили.
Это просто мысли. Пока без выводов.
У Сократа была жена Ксантиппа. Она его била.
Диоген жил в бочке специально, чтобы женщины не лезли. Ведь никакая женщина не захочет жить в бочке. Диоген был умнее Сократа».
Софья зевнула, бросила Антошкин дневник в корзину с детективами и фантастикой.
— Анна дура, — сказала она. — Мальчишка влюблен в Тараканище. А Тараканище его в упор не видит. А насчет бочки он не понимает. — Софья засмеялась негромко. — Посели в бочку нашего Аркадия — туда столько девок набьется. В очередь станут. И будут, черт возьми, правы. Пошла я. Сегодня Аркадий с гастролей приехал. Может, от тебя привет передать?
— Передай.
Когда Софья ушла, Петров взял дневник внука-четвероклассника и принялся читать дальше.
Гульден делал вид, что ловит блоху, — собаке без блохи скучно.
«Теперь о Бабе Яге, — писал внук. — Тараканище говорит, что Бабу Ягу придумали мужчины из зависти к женщине и от врожденной тупости. И ведь действительно, такого безобразного персонажа среди мужского населения сказок и мифов нет. Ха-ха! Мама говорит: „Не смейся над Бабой Ягой, она, в сущности, несчастная женщина“.
Размышляю:
Баба — женщина, жена, Жена — чья? Яга — его. Он кто? Леший. Баба Яга — жена Лешего. Да он что, дурак, взял в жены такое страшило? Он, наверное, женился на дриаде, Красавице.
Говорю Тараканищу — ты дриада. Она говорит — факт. Я ей объясняю. „Дриада“ — древесная. То есть дубина, деревянная башка. Еле отбился.
Размышляю:
У Даля: „ягать“ — кричать, визжать, вопить. Значит, Баба Яга — кричащая, вопящая, визжащая женщина. У Рыбакова Баба Яга обязательно на коне. Визжащая женщина на коне — амазонка в атаке.
Скачала амазонки жили на Дону (по-ихнему Танаис), потом ушли на южный берег Черного моря, на железную речку Фермодонт. Они первыми освоили железное оружие и овладели верховым конным строем. То есть изобрели конницу. Амазонки были вооружены боевым топором и кинжалом (все железное) и луком (наконечники у стрел железные). Имели железный щит и железный шлем. Они наносили поражение всем. Стрела с железным наконечником пробивала бронзовый щит, руку и бронзовый панцирь. А железный боевой топор! Амазонки, как вихрь, налетали и, как вихрь, исчезали в степи. Они с диким визгом врывались в селения, угоняли скот, отнимали хлеб и увозили с собой девочек. Отсюда у восточных славян страх перед Бабой Ягой и запугивание ею детей. Амазонки так распоясались, что пришлось самому Гераклу вмешаться. Он пришел на реку Фермодонт, проник в их главное логово Фемискиру, убил их молодую царицу Ипполиту, отобрал у нее волшебный пояс и отдал грекам. А ее мать, красавицу царицу Антиопу, выдал замуж за афинского царя Тесея. Когда Геракл ушел, амазонки поскакали в Грецию. Напали на Афины и ворвались в центр города. Но почему-то отступили. Наверное, их упросила Антиопа.
С волшебным поясом мне все ясно — это перевязь, на которой висели лук и колчан со стрелами. Хотя греки и переняли лук у амазонок, но они считали его оружием слишком жестоким и безнравственным — лук лишал противников возможности выказывать мужество, ловкость, силу и благородство. Когда греки воевали между собой, они договаривались лук и стрелы не применять.
Амазонки построили города Эфес, Смирну, Киму, Мирину.
После похода на Афины амазонки ушли с Фермодонта на северный берег Черного моря, где сейчас город Сочи. Попробовали слиться со скифами и сарматами. Они им не понравились. Амазонки приуныли, растерялись — что делать? Прискакали они один раз к нашим предкам, порубали мечами всех жен и заняли их место. Отсюда женщины у нас такие воинственные и властолюбивые. Даже моя мама. Особенно Тараканище».
Антошкин дневник оканчивался размышлениями: «Думаю: железная ступа и помело — объяснимо. Помело: за девчонками тянется устойчивое прозвище „метелки“ — наверное, от прически „конский хвост“. Амазонки носили прическу „конский хвост“. (Изображение на вазе.) Может быть и другое — железный боевой топор, украшенный лентами по счету убитых врагов. Железная ступа — все железное вооружение, особенно щит и шлем. (Амазонки переняли железо у талантливого, но не воинственного племени Халибов.)
Не могу понять двух вещей.
Первое — при чем тут избушка на курьих ножках?
Второе — почему, ну почему, когда я смотрю на Тараканище издали, меня тянет подойти к ней поближе?»
Петрову хотелось бы видеть Антошку инженером или ученым естественного направления, но он пошел в деда, несчастный, и дед в свое время руку к этому приложил.
Когда Антошка был маленьким, его часто оставляли с Петровым. Вместо сказок и другой дидактической литературы (Петров считал, что термин «детская литература» следует заменить на термин «дидактическая литература» — так будет правильнее) дед читал ему мифы. Один миф сцеплялся с другим мифом, одно имя связывалось с другим именем; утром, когда Софья приходила их будить, на полу вокруг широко разложенного дивана лежали тома энциклопедий, справочники и словари.
Речку Темре-чай — легендарный Фермодонт на южном берегу Черного моря — они так и не отыскали.
Петров порылся в зятевых книжных шкафах, нашел Атлас мира, но карта Турции в атласе была еще меньше, чем в энциклопедии.
Гульден сладко сопел в кресле. А Петрову грезились тучные долины, по которым несутся умащенные маслом ахалтекинцы с гордыми, но, увы, одногрудыми девами.
На следующий день Петров долго работал в Публичке.
Потом Петров погулял с Гульденом, обрезал пожилую дамочку в голубых босоножках, упрекнувшую его, что он собаку не кормит: «А у нее брюховина к горбовине приклеилась», высказав несколько соображений геронтологического характера, и посетил Валентину Олеговну. Договорился, чтобы она выгуляла Гульдена вечером, а может, даже и утром, — у него самого, мол, срочная работа и он, мол, заночует где-нибудь в Кронштадте или в Выборге, — и направился к Кочегару; Петров волновался за Эразма — куда тот пропал? — а скука, наслоившаяся в душе от чтения фантастики и детективов, имела такое свойство, что вызывала конфузливое желание выпить.
Горная леди грузила на электрокар макулатуру, связанную бечевкой в плотные пачки.
— Повезу на пункт, — сказала она Петрову, как своему. — Обещал «Режиссерские уроки». Сдавать буду на режиссера. Тепэр знаю мой пут. — Она сжала кулаки, кому-то воображаемому скрутила руки назад, кого-то саданула под дых, кому-то отвернула шею и сплюнула.
«И ведь сдаст, — подумал Петров. — И примется интерпретировать Шекспира. „To be or not to be“. Неужели ее это волнует? Впрочем, те, кого это волнует, не идут в режиссеры».
— Ты к нему? — Рампа улыбнулась Петрову, и соболя ее бровей, пребывавшие все время в свирепой схватке, расцепились, а в черных глазах проступила младенческая синева. — Иды. Он внызу. — И добавила, улыбнувшись еще теплее: — Твой друг Эразм — хороший человек, мне любов лечил. Тепэр имею.
