я почувствовал, что так просто уйти в «Красное Колесо» не могу, не удастся. Что, как бы ни свистели все «Монды» и левее их, надо поехать в Испанию и открыто поддержать те силы, какие ещё хранили её, – да ведь и рядом с разломанной Португалией.
А ещё почувствовал – что не могу не поехать в Англию. Уезжая из Европы, уж теперь-то, верно, навсегда (после Америки когда-нибудь – сразу назад в Россию), – я не мог подавить жажду: поехать в Англию и высказать многое – за новое, за старое.
Правда, я уже разочаровался, я перестал верить в возможность живого убеждения и передачи опыта на словах. Ещё Нобелевскую лекцию я строил на этом убеждении, и мне казалось, что даже при неназванных собственных именах всё будет воспринято. Теперь я усумнился, что литература может помочь осознать чужой опыт. Видимо, каждой нации (как и каждому человеку) суждено пройти весь путь ошибок и мучений – с начала до конца. Но я уже просто для себя, для разрядки темперамента, не мог отказаться от того, чтобы не выговориться в Англии и в Испании.
На Западе я покинул всякие заботы о тактике, пренебрегал кому что не понравится (не представлял, насколько густо тут скоро сдвинутся противники), – а только бы высказаться вволю!
______________
Лишь в конце ноября из Хольцнахта вернулся домой. (Трёхлетний Игнат больше двух часов неотрывно стоял у окна, чтобы первому оповестить братьев. Я сел за обеденный стол – Игнат пришёл, сел рядом и молча смотрел, как я ем.) Зимы в этом году у меня как и не было, уже потерян покой, места нет – и работа серьёзная не пошла. Только очень стало ясно, что умирают уже немногие старики, свидетели революции, и вот последний момент, когда ещё можно воззвать к ним писать воспоминания. И я написал обращение[143]. А – каков же обратный адрес? Не Цюрих же, уезжаем. Придумали, хотя странно выглядело: просить присылать в эмигрантские газеты, кто на каком континенте, а те нам позже перешлют.
А уже и с радио «Свобода» наслали мне пачки тех заветных передач «Два тридцать ночи», которые я так хитроумно и сложно собирался добывать, через Бетту, в СССР[144]. И вот скрипты тяготеют – доступно на полках моих, – а мне и сесть за них некогда, всё раздёргано, всё куда-то надо гнать.
Конечно, гебистские провокации не отлипали, вот получаем сведение: пущено по пражскому самиздату письмо от какого-то чешского журналиста из Женевы якобы своему другу в Стокгольм: будто виделся со мной и я предупреждал чехов, что Дубчек – честолюбивый карьерист и неспособный политик, надо не доверять ему и изолировать его!
Но где-то есть предел, за которым уже перестаёшь ощущать все эти подлоги, прилипы, укусы. И уже я – набираю метеорной скорости для прощальной спирали по Европе. Я задумывал поехать выступить ещё и в Италии – такой у меня был разгон. Но – никак не хватало времени, уже коротки были европейские сроки для всех подготовок, разборок, рассвобождений, всё увеличивался неразобранный архив. В Италию – не поедем.
А Франция – по пути, как ни ехать, всё через неё. И Франция шла первой в печатании моих книг. И под Новый, 1976 год Никита Струве уговорил меня ещё в Цюрихе дать интервью журналу «Пуэн». Дал[145].
Желая иметь преимущество наблюдать за страной, а не чтоб она наблюдала за мною через корреспондентов и фотографов, я подготовил поездку в Англию без огласки: через одного лишь Яниса Сапиета, из Би-би-си, уже знакомого мне и по первому дню моей высылки; латышский эмигрант (мать – русская из Новгорода), протестантский пастор, с безупречным русским языком и очень сочувственный также и к русским проблемам (из тех немногих, кто понимает, что коммунизм и русские – разные понятия). Он искал нам с Алей и приют, где жить, и вёл переговоры с известным телекомментатором Майклом Чарлтоном об интервью, и постепенно расширял круг возможных дел и встреч. Что очень хотелось включить – автомобильную поездку по Шотландии, какая-то всегда была любовь, уважение к самому этому звучанию – Шотландия. Но – опять не хватало дней, и значит, уже никогда не хватит.
С пересадкой в Париже помог нам Никита Струве (мы, конечно, всё поездами). Ла-Манш переезжали паромом на воздушной подушке – стремительное современное чудовище, сказочно, когда, гудя, наползает на берег и бока его опадают. Мы всё думали, как бы из поезда от Парижа до Лондона не вылезать, – нет, не получилось ни туда, ни обратно, железнодорожные паромы уже не ходят. Значит – сплошные пересадки и перетаск чемоданов.
Что значит – свой Диккенс! С первых же английских лиц на таможне, потом в автобусе, на дуврском вокзальчике, в поезде до Лондона, на Черинг-кросс, где нас встречал Сапиет: какие характерные, круто вылепленные, до чего ж индивидуальные лица! – но почти всех мы их, кажется, знаем по Диккенсу, самые удивительные из них – лишь только напоминание: да, да, и тебя встречали! И по виду каждого мы угадываем, что он мог бы сейчас пошутить. И как знакомый узнаём потемневший, запущенный дуврский вокзальчик, и кондуктора в поезде, и выходного вокзального, проверяющего билеты, и через стёкла автомобиля быстро называемые Сапиетом места: Трафальгарский сквер, Букингемский дворец (только голову кружит от левого движения).
Мы скрываемся в Виндзор. Но и там, в гостинице (окно на Темзу, плавают утки и лебеди, а на том берегу – гребные эллинги Итона), – опять «знакомы» все служащие и эта трогательная престарейшая перекособоченная мебель в номере, неуклюжий шкаф, комод, а до зеркала никому не дотянуться, всегда везде не слишком тепло, не слишком чисто, в кране нельзя получить смешанной тёплой воды, а не удивительно, если горячая и не идёт, и ещё предстоит потом видеть холодные неотапливаемые усадьбы (впечатление, что в Англии всегда не хватает угля и дров), – как будто нарочно неуютно устроились они в сырой стране, но вот это всё и трогает к ним сочувствием. Как будто оказываются они дома гораздо беззащитней и добродушней, чем выступают перед лицом мира и на сцене истории.
В этом раздвоении я брожу по Виндзору, гуляю вдоль Темзы, готовя ещё новое, добавленное: выступление по радио, кроме телевидения. Везде мы не называясь или очень по доверенности: смотрим ли древнюю Итонскую библиотеку (в колледже каникулы); мемориал принца Альберта с достойной уходящей надписью (из апостола Павла): «I have fought a good fight, I have finished my course…»[146], – хотел бы и я сметь сказать так в конце жизни; смотрим ли сам Виндзорский замок, те крылья, куда пускают; или катим в Оксфорд – встречаться с моим заветным переводчиком Гарри Виллетсом, или в Кембридж – с дочерью Гучкова.
Гарри
