Это был уже сахалинский порт, до которого вместо суток мы добирались трое. Все, кто мог ещё ходить, высыпали на палубу. Люди кричали, бились в истерике, тянули руки к берегу, кого-то едва удержали от прыжка в воду. Но корабль в порт не шёл. Волна была настолько сильна, что корабль просто разбило бы о причал. Так, в видимости порта, мы простояли ещё около полусуток.
Корабль был похож на сумасшедший дом. До истерики доходили не только женщины и дети, не выдерживали и мужчины.
Наконец, волнение моря как-то сразу улеглось, и «Сибирь» пошла к причалу. Выгружались глубокой ночью, многие забывали какие-то свои вещи на борту и потом снова бежали с берега на корабль, на трапе творилась неразбериха. Мне пришлось дважды возвращаться на корабль. Вначале я свёл жену.
Потом сделал два рейса за чемоданами. Впервые я сам нёс оба чемодана с посудой. Тяжело! Нужно их брать порознь. И вот, наконец, я на твёрдой земле! Стою на прочной, никуда не уходящей из-под ног, не кидающей тебя вверх земле.
Не уходящей? Да нет же, уходящей! Я страшно удивился: земля, такая прочная и твёрдая вдруг стала уходить из-под ног.
Я даже почувствовал, как я начинаю падать вниз, как теряется опора, тело устремляется вниз и теряет в весе. Чертовщина какая-то! Потом пирс — прочный, тяжёлый, покрытый асфальтом, широкий пирс, на который с съезжают грузовики и по которому носятся погрузчики вдруг стал подниматься вверх со всеми пассажирами, вещами, грузовиками, кранами, рельсами! Я явственно почувствовал, как тяжелеет моё тело! Стало не по себе. Пирс качает! Это никак не укладывалось в голове, это противоречило всем моим представлениям. Я отошёл подальше от моря. Даже мне, тренированному, пришлось туго. Земля подо мной качалась. Она взлетала и падала вниз точно так же, как палуба «Сибири»! С той же частотой и амплитудой, взлетала и падала целых двое суток, качалась, когда я ходил, сидел, ел, лежал — я даже спать не мог, я просыпался от качки. Потом это прошло. Тогда я понял, каково приходится морякам, как несладок их хлеб. А ещё понял, почему моряки на твёрдой земле ходят вразвалку. Видно, это реакция организма на качку.
Город Корсаков я рассмотреть не успел. Время поджимало: беспокоило состояние жены и не хотелось терять года. На рассвете уходил поезд на север.
Мне ещё добираться до части минимум полтысячи километров. На материке, как говорят островитяне, полтысячи километров — это десять — двенадцать часов, а на острове иногда и десять километров могут растянуться на сутки.
Всё на острове было необычным. Первое, что мне бросилось в глаза — это узкая колея железной дороги. Дорога осталась от японцев. Ведь совсем недавно, какой-то десяток лет назад здесь всё было японским — и дорога, и домишки, проносящиеся за окном, и вагончики. Правда, вагон, в котором я ехал, был выпущен японской фирмой «Кинки-Сярио» совсем недавно — два года назад. И выпущен специально для русских: на стенах рельефом выделялись золотистые таблички на «русском» языке: «TYAЛЕТ», «KYPNTEЛЬНЫN СAЛOН» и т. п. Видно, с русским языком да и с русскими шрифтами у японцев была напряжёнка.
Вагон был мягкий. Мягкость заключалась в толстых двухэтажных, покрытых бархатом кроватях, расположенных не поперёк вагона как у нас, а вдоль вагона. Каждое купе было отгорожено сбоку друг от друга, от коридора же купе отгораживалось толстыми бархатными тяжёлыми шторами. Всё в нём было полировано и блестело лаком. Была даже душевая. Всё это было маленьким, узеньким, как и всё в Японии и русскому мужику, привыкшему к простору, в нём было трудно развернуться: всё было заставлено вещами, на шикарных кроватях места оставалось разве, что для ребёнка. Только спать в том вагоне нам не пришлось.
Проехали Южно-Сахалинск. Раньше он назывался Тойохара. Проехали ещё немного на север. Поезд остановился где-то посреди пути после Долинска. Стоит час, два, пять… наконец, поступает сообщение: путь неисправен, поезд дальше не пойдёт. Желающие могут пересесть на товарный поезд, который через два часа отправляется на север в сторону Поронайска.
Пассажиры лихорадочно стали выносить свои многочисленные пожитки. Я осторожно вывел жену, на руках снял её с высокой подножки на железнодорожную насыпь. В руки ей дал гитару и категорически запретил дотрагиваться до вещей, сам же вернулся в вагон за чемоданами. В вагоне было столпотворение: только что, казалось, обжитой, вагон был похож на развороченный муравейник: каждый спешил скорее вынести свои вещи, чтобы успеть на товарный. Чуть ли не по головам я вынес свои чемоданы: раз и два.
Четыре чемодана. Насыпь высокая и узкая, на насыпи одна колея. Оставляю жену стеречь чемоданы, а сам с двумя чемоданами пошёл за всеми по шпалам. Где-то там товарняк.
Шли мы очень долго. Километра наверное, три. Приходилось время от времени отдыхать, для чего нужно было сойти вбок и вниз с колеи, чтобы не мешать идущим сплошным потоком по шпалам людям с вещами. Затормозить поток было невозможно: сзади подпирали люди.
И вот колея закончилась.
В смысле закончилась насыпь. Впереди был мост через ручеёк. Только от моста остались висящие в воздухе и прогнувшиеся под собственным весом рельсы, на которых висели шпалы. Больше ничего от моста не осталось. Всё было вымыто бурной горной рекой, в которую превратился мирный ранее ручеёк. Вода в нём разлилась и затопила берега, поток разлился на ширину около ста метров, вымыл три опоры, заодно смыл и насыпь, забросал всё толстым слоем ила и теперь под висящими в воздухе рельсами на глубине двадцати метров кидалась на валуны рыжая от глины, злая как тысяча самураев вода. Сопки столпились вокруг этого безобразия и равнодушно рассматривали работу своего детища. С другой стороны на расстоянии метров трёхсот от моста стоял пыхтящий японский паровозик, чем-то напоминающий паровоз черепановых: медь на нём ярко блестела и из высокой, пузатой и важной трубы шёл чёрный дым. К паровозику было пристёгнуто четыре товарных вагончика. Вот и весь поезд. Нужно успеть пересесть на него. Для этого надо пройти без остановки по шпалам мост, дойти до вагона, кинуть туда вещи, вернуться снова за женой и остальными чемоданами и с ними ещё раз одолеть этот мост.
Идти по мосту было нелегко: свернуть или остановиться нельзя. Мост под ногами пляшет, словно идёшь по канату. Это потому, что все вынуждены идти в ногу. Хоть бы какую верёвку сбоку протянули: коли падать будешь — даже схватиться не за, что. Далеко внизу беснуется поток. Не смотреть на него нельзя: один раз ошибись, не поставь правильно на узкую шпалу ногу — и будешь внизу. Убьёшься на тех камнях наверняка. Я боялся не за себя. Мне было страшно за жену. Не дай бог закружится голова…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
