Нет. Что угодно, но это — нет. Она и я, наш союз — это, может быть, единственное, что не зависело, никогда не могло зависеть ни от чьих козней. Увы, это вовсе не значило, что мы в безопасности… Я вспомнил его почерк, эти егозливые скверные завитушки. Потом, напрягшись, восстановил в памяти с первой до последней строки стихов, найденных в ранце.
Они дышали угрозой, теперь я это понимал. И зубастая «царевна-рыбешка», в шутку пририсованная Алешей… Стоп. Так нельзя. Ведь рука, набросавшая озорной рисунок, была рукой друга. Однако подбросил записку тоже Сидоров. Откуда Миллеру было знать, что он сделает это? Неужели мой враг, помимо всего прочего, наделен даром управлять поступками других людей, внушая и подсказывая им все, что ему угодно?
Если допустить, что это так, мне конец. Но в такое всесилие Ивана Павловича я не верил. Однако он, по-видимому, не прочь навязать мне эту мысль. Заставить меня думать, будто он еще не уничтожил меня только потому, что хочет сперва позабавиться, как Белинда с очередной мышью… Кто же он? Зачем ему понадобилось не только чужое имя, но и почерк мертвеца? Уж не собирается ли лже-Миллер убедить меня, что я имею дело с выходцем из могилы? Проклятье! И могилы-то никакой нет. С выходцем из акульего желудка?..
За шторами разгорался нежный весенний рассвет. Ложиться спать бесполезно. На службу идти рано. Есть не хотелось. Я проглотил еще одну чашку раскаленного чаю, закусил шершавым обветренным кренделем и вышел на улицу.
Блинов еще дремал. Радужная заревая дымка окутывала прозаический городишко, делая безлюдные улицы влекущими и загадочными, как в немецких сказках. Из-за поворота вынырнул одинокий прохожий. Мною внезапно овладела дикая фантазия, что это Миллер и сейчас мы столкнемся лицом к лицу. Я понимал, что это бред, призывал себя образумиться, а между тем мы с прохожим продолжали двигаться навстречу друг другу одинаково неспешным ровным шагом.
Легкий, напоенный солнцем утренний туман, не скрывая предметов, лукаво размывал их очертания. Неверный и зыбкий, шел ко мне незнакомец. Все яснее проступали в этом струящемся мареве покатые бессильные плечи, рыхлые щеки, словно бельмами затянутые глаза…
— Прогуливаетесь? — сказал Миллер.
— Д-да, вот… — пролепетал я коснеющим языком.
— Нет лучше, чем такие прогулки, — степенно заметил Афанасий Ефремович Спирин, раскуривая трубочку.
С невероятным облегчением я смотрел на тяжеловесную, убедительно материальную фигуру следователя Спирина, когда-то попортившего мне столько крови, и подавленный нервный смех корчился во мне, сотрясая мои внутренности.
— А выглядите вы неважно. — Спирин пошел рядом, задумчиво пуская в небо редкие дымные колечки. — Давно собирался вам сказать, да случай не подходил. Вы все еще интересуетесь пропавшими младенцами?
Я утвердительно затряс головой наподобие лошади, боясь, как бы дрожь в голосе не выдала моего возбуждения. Слишком неожиданным был вопрос, а на меня за последние дни и без того свалилось больше неожиданностей, чем может переварить нормальный человек.
— Голова у вас есть, — по-отечески покровительственно молвил Спирин. — Опыта маловато. А в этой истории черт ногу сломит. Злейшему врагу не пожелаю такого дела. Но коли вам уж так приспичило, заметьте для начала одну деталь. Эти младенцы все сплошь девочки.
— Как девочки? А Михаил Завалишин?
Примечательно, что, занятый Мишиной судьбой, я и впрямь до того момента как-то не замечал, что среди пропавших он единственный мальчик. Иначе и сам давно пришел бы к тому, о чем сейчас толковал Спирин:
— Тут, скорее всего, недоразумение, боюсь, весьма прискорбное для Михаила Завалишина. Или мы его вообще зря сюда пристегнули. Возможно, он пропал по совсем иной причине, нежели все остальные. Помяните мое слово, недаром же я зубы съел на уголовных делах. Девочки-с, милостивый государь! Вот о чем извольте подумать.
Ошарашенный, я пробормотал жалобно, словно школяр, что запутался на экзамене:
— Э… Афанасий Ефремович, а что это может означать?
Вот уж когда у Спирина были все основания прихлопнуть меня одной из своих прославленных пауз! Как-никак он говорил с юристом, с недавним выпускником Московского университета. Но видимо, в мирный час утреннего променада паузы не предусматривались в спиринском обиходе.
— Среди преступников не редки извращенные натуры. Довольно банальный случай — желание мстить, к примеру, всему женскому полу без изъятий за обиды, кем-то когда-то нанесенные или даже вымышленные. Здесь важна сама страсть к мщению, а уж повод найдется. Правда, преступники этой разновидности обычно большие любители изящного. Старухи и девчонки их не привлекают, им важно, чтобы жертва была аппетитна и нарядна. Но наш с вами приятель, видимо, оригинал.
Спирин выпустил особенно аккуратное колечко и, следя, как оно уплывает ввысь, добродушно признался:
— Мое счастье, что это чертово дельце досталось Быкову. А то, не ровен час, и меня бы заело не хуже вашего. Вы хоть поосторожнее, голубчик…
От чего он меня предостерегал? От служебных неприятностей? Или своим изощренным носом старой ищейки он чуял какую-то другую опасность?
Притащившись на службу, я с грехом пополам досидел до конца. После испытанных треволнений меня отчаянно клонило ко сну. Голова отказывалась работать. Мысли приходили и покидали ее по собственному произволу, словно пьяницы — кабак. Все мои попытки привести их в порядок были напрасны. Зато вопросительные знаки продолжали водить в моем мозгу свой горбатый бесконечный хоровод.
Лже-Миллеру угодно меня дразнить. Это ясно. В нелепой выходке с рыбой, в шагах под окном и той давней записке ощущалась паскудная шаловливость. Он так уверен в своей победе? Но в чем, по его разумению, она должна заключаться? Не задумал ли он свести меня с ума? Если так, он близок к цели.
К Елене я не пошел. Меня уже не держали ноги.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сгоревшие предки
— Опять пишете! И не пришли к нам пить чай! Вы бросаете нас в беде! — с веселым укором заявила Муся.
— Садись. И объясни, сделай одолжение, в чем, собственно, состоит беда. Граф Муравьев — занятный собеседник, большой шутник…
Склонив голову набок, девочка созерцала меня, видимо решая для себя вопрос, вправду ли я так глуп или притворяюсь. Выбрала второе:
— Бросьте! Вы не можете не видеть, до чего он… до чего с ним тошно. Маму донял совершенно. Она терпит, сами знаете, законы гостеприимства и прочие предрассудки. А я ему сказала сегодня: «Вам, наверное, очень обидно, когда приходится есть и спать». — «Почему же, милая отроковица?» — Тут она не похоже, но зло изобразила графскую ужимку фальшивой предупредительности. — «Потому, — говорю, — что не существует оригинального способа прожевать, проглотить, а потом переварить котлету. И заснуть экстравагантным способом тоже трудно. Вы принуждены делать это, как все люди. Ужасно, правда?»
Она была в ярости. Я засмеялся:
— Ты его уничтожила?
— Его не уничтожишь, — со вздохом призналась Муся. — Он только сказал маме: «Как мила эта первозданная свежесть!» И опять стал говорить о себе. Я еще хотела спросить, из каких Муравьевых он происходит. Был Муравьев-Апостол, но и Муравьев-Вешатель тоже был. А он должен быть от Вешателя, я просто уверена!
Я старомоден: мне все-таки досадно, когда подросток так вольно судит о взрослых. Ты поживи с его, пигалица, — еще не известно, на что сама станешь похожа! Чтобы переменить тему разговора, я спросил:
— А ты от кого происходишь? Смотри: сама черная, глаза зеленые, волосы рыжие. Как говаривали гоголевские дамы, «это, душечка, пестро». Почему?
— Про глаза и волосы не знаю. А черная в папу. Он был еще смуглее, почти как мулат. Его все за серба принимали. А на самом деле не известно, кто мы. — Она бросила на меня взгляд, который, очевидно, считала загадочным. — Возможно, я потомок каких-нибудь изгнанных царей. Или разбойников.
Цари и разбойники, видимо, одинаково нравились ей, и она была склонна избежать окончательного выбора, чтобы оставить себе и тех, и других. Я ничего не понял:
— Как так?
— Это замечательная история! То есть печальная, конечно. Зато необыкновенная. Дело в том, что мои предки сгорели. Вышло так: приезжая семья купила дом в Ахтырке — это такой мелкий городишко. Их еще никто не успел узнать. В первую же ночь случился пожар. Сгорел дом и все, кто там были, кроме совсем маленького мальчика. Они его, наверное, в окно выбросили, — прибавила она, сама не вполне понимая, как большие могли погибнуть, а ребенок выжил. — Или так: его вынесли и кинулись добро спасать, а кровля рухнула…
— Нечего сказать, приятный случай!
— Не придирайтесь. Я просто не совсем точно выразилась. Так вот, малыша усыновили соседи, по фамилии Трофимовы. Это был мой прадед! — с королевским видом заключила она, упомянуть забыв прозаического немца-аптекаря, прадеда с материнской стороны. — Теперь никто никогда не узнает, кто мы на самом деле!
