Бертрада узнала также — и это напугало ее до дрожи! — что чья-то таинственная рука пригвоздила стрелой на центральном портале собора Парижской Богоматери предупреждение капитулу собора и епископу Парижскому Гийому де Боссе. В нем строители напоминали о старинных льготах Людовика Святого и требовали справедливого суда: «...Никто не будет больше трудиться во славу мою, каковая есть слава Господня, пока выслеживают, преследуют и убивают детей тех, кто возводил меня с великой любовью, с великим благоговением, и я сделаю так, чтобы прекратились во всем королевстве работы над другими моими святилищами, поскольку отныне невозможно трудиться во имя мира, чести и любви Господа нашего. Кровью нельзя скрепить камни... А кровь Жака де Моле вопиет к небесам».
Это был призыв если не к мятежу, то, по меньшей мере, к решительным действиям. Разумеется, епископ Парижский приказал сорвать его, объявив кощунственным, и распорядился, чтобы все подступы к собору Парижской Богоматери надежно охранялись. Но уже на другой день на том же месте появилось новое послание, и это повторялось но все последующие дни.
Народ, в ушах которого еще звучал голос Великого магистра в пламени костра, взволновался не на шутку. Король приказал глашатаям призывать народ к спокойствию. Тем, кто возобновит работы, он гарантировал безопасность, а надзирать за строителями вменялось одному из благочестивых монастырских архитекторов, который вырос в большом строительном аббатстве, но все ни к чему не привело... стройки по-прежнему пустовали. Ногаре велел капитулу предоставить список рабочих, однако везде — в том числе и в цензиве Храма — комнаты каменщиков стояли пустыми, не удалось найти никого из тех, кто трудился под началом Матье де Монтрея.
Беспокойство народа еще более возросло, когда пришла ужасная новость: Папа Климент V только что умер в замке Рокмор, где он остановился на пути в Авиньон и в свой родной замок Вилландро в провинции Борделе. Новость, как бомба, разорвалась над Парижем, да и над дворцом тоже, хотя никто не смел в этом признаваться. Никто не знал, как воспринял это известие король; он привычно хранил молчание, но все заметили, что он стал чаще заглядывать в Сен-Шапель, где задерживался дольше, чем обычно...
Эти дни оказались более тяжелыми и для Бертрады, и для Од, поскольку никаких новостей до них не доходило. Они не знали, есть ли кто-то из их родных в Пчелином домике: Бертрада, невзирая на сильнейшее искушение, так и не решилась туда съездить. До сего времени никто не предпринял попытки схватить их, а в Нельском дворце, казалось, даже не вспоминали об их родственных узах с мастером зодчих. И следовало молиться, чтобы такое положение сохранялось как можно дольше.
Настало, наконец, время отправляться в Мобюиссон, где Филипп Красивый собирался ожидать прибытия своей дочери Изабеллы. Маргарита, как и обещала, взяла обеих женщин с собой.
***
Близкое к Понтуазу аббатство Нотр-Дам-Ройяль было основано в прошлом веке Бланкой Кастильской, матерью Людовика Святого, которая пожелала быть похороненной здесь, как обычная монахиня: ее могила в часовне находилась в центре хора. В аббатство поступали большей частью представительницы самых знатных фамилий, а аббатисой была тогда Изабелла де Монморанси. Людовик Святой велел построить неподалеку от монастырских зданий небольшой замок, где он любил отдыхать, чтобы чувствовать близость той женщины, которая твердой рукой держала королевство во время его несовершеннолетия, была для него ценной советчицей, и он слушал ее всегда. Исключение составляло лишь его решение об участии в крестовом походе: она этого опасалась, и поход действительно оказался губительным для страны.
Став королем, Филипп Красивый оценил Мобюиссон. Он любил спокойствие его обширных садов, расположенных между королевским замком и монастырской церковью, часто гулял там один, заходил в темную часть нефа и слушал, спрятавшись, ангельские голоса монахинь, воспевавших благость Марии-Девственницы. Он приезжал сюда, по его словам, чтобы посоветоваться с безмолвием. Именно здесь принял он — не без глубоких раздумий! — самое тяжелое решение в своей жизни — арестовать тамплиеров. Для этого короля, «жившего мыслью о Франции»[69], Храм с его невероятным богатством и могучей армией, чья автономия часто заставляла отдавать предпочтение собственным интересам в ущерб интересам страны, представлял величайшую опасность. Это было особое государство, которое могло стать реальной угрозой. Филипп знал, какую роль тамплиеры сыграли в распаде франкского королевства в Иерусалиме, которое они должны были защищать. Они потеряли Восток, но Францию по-прежнему удерживали в своих руках, и Филипп не желал оставлять ее храмовникам.
Между тем у короля не было никакого политического оружия против них — только серьезные подозрения относительно их внутреннего устава и чистоты их христианской веры. Это был единственный уязвимый пункт. Филипп заметил это и, убедив себя в его значимости, нанес удар...[70]
Он очень любил бывать в Мобюиссоне весной, ощущая близость леса, и приезжал туда, как только предоставлялась возможность. На этот раз он решил подождать здесь свою дочь Изабеллу, которая несколько месяцев назад объявила о своем намерении посетить Францию, чтобы представить отцу своего сына Эдуарда, которому было восемнадцать месяцев — до этого дня он оставался единственным внуком Филиппа. Узнав, что она едет одна, без своего супруга, король предпочел принимать ее без официальных формальностей и не в Париже, где, впрочем, королевские празднества после трагического завершения процесса над тамплиерами выглядели бы неуместно. Да и вообще, в разгар весны, на берегах Уазы, встретиться с семьей было бы куда приятнее. Изабеллу сопровождал эскорт, который мог остановиться в соседнем городе Понтуазе, так же, как и королевское окружение, слишком многочисленное для маленького замка. Предполагалось, что там смогут поселиться лишь король и члены его семьи.
Маргарита не любила Мобюиссон, хотя и приехала сюда в обществе своячениц. В атмосфере, царившей в замке, слишком сказывались близость монахинь, да и самого короля. Конечно, братья д'Ольнэ тоже были здесь, поскольку один из них принадлежал к свите Филиппа де Пуатье, а второй — к свите Карла де Валуа. Но встречаться с ними оказалось совершенно невозможно. Кроме того, гут было трудно щегольнуть прекрасными нарядами, предусмотренными для блестящего королевского визита. Однако молодая королева Наваррская не устояла перед искушением взять с собой красивый плащ из белой камки, на котором так изумительно смотрелись рубины Пьера де Манта. Английская королева, у которой, согласно слухам, пришедшим из-за Ла-Манша, супруг без стеснения опустошал ларец с драгоценностями, одаряя своих фаворитов, разумеется, не сможет похвастаться чем-либо подобным... и это давало приятное чувство удовлетворения перед лицом высокомерной Изабеллы, всегда напоминавшей о том, что она носит корону Англии, настоящего и большого королевства — не то что маленькая Наварра!
