Тем не менее прибытие королевы, навстречу которой в Клермон отправились ее дяди Карл де Валуа и Людовик д'Эвре, а также брат Филипп, было не лишено блеска. Изабелла, верхом на белом муле, в бархатном голубом плаще под цвет глаз, в золотом обруче с сапфирами, предстала величественной и благородной. Неспешно и величаво она пересекла овальный портал аббатства, перед которым было водружено высокое каменное распятие. В окружении дядьев и брата, с сыном и фрейлинами за спиной, она прошла к ступеням, где ждал ее отец с сыновьями, Людовиком и Карлом, там же находились и невестки. Несмотря на бледность и легкий налет меланхолии на точеном надменном лице, она была изумительно красива, и ее сходство с красотой Филиппа бросалось в глаза больше, чем когда-либо. Возможно, потому, что ее большие лазурные глаза казались неподвижными, а нежные губы с горделивой складкой словно разучились улыбаться.
Пренебрегая протоколом, король спустился сам, чтобы помочь дочери спешиться, — это был один из редчайших для него жестов любви. Но в глазах его сверкала гордость при виде столь совершенной картины королевского величия, какую являла собой Изабелла. Она сначала преклонила перед ним колено, затем они обнялись, правда, без излишней пылкости. После этого путешественницу приветствовала Изабелла де Монморанси, аббатиса Мобюиссона, которая с крестом в руке вышла вперед, возглавляя монастырскую процессию. Затем королева Изабелла жестом приказала выйти кормилице, которая несла на руках чудесного белокурого младенца, пышущего здоровьем: он что-то лепетал, протягивая ручонки к короне деда. На сей раз Филипп расцвел и принял его в свои объятия.
— Нет, это не ваша корона, сир Эдуард! — сказал он, отклоняя голову. — Свою вы получите от отца... По крайней мере будем на это надеяться, — добавил он, повернувшись к сыновьям, которым это замечание не слишком понравилось.
Изабелла между тем с некоторой холодностью обняла невесток. Маргарита приписала это роскоши своего одеяния и внутренне возликовала. Наконец королевское семейство удалилось в парадные покои, чтобы английская королева могла передохнуть и перекусить в своей комнате. Вечером ожидался праздничный ужин.
Как и вся свита принцесс, Од и Бертрада присутствовали на церемонии встречи. Девушка восхищалась великолепным одеянием своей госпожи — творением ее собственных рук. Эта чисто детская радость быстро померкла, когда Од поняла, что тетушка отнюдь не склонна ее разделять. Напротив, Бертрада выглядела такой мрачной, что девушка не на шутку встревожилась.
— Вы очень озабочены... и даже испуганы? Словно бы вы... увидели самого дьявола!
Бертрада с ужасом взглянула на нее.
— Ты порой такое говоришь! Но ты в чем-то права. Если это не сам дьявол, то одно из его проявлений!
— Неужели мадам Изабелла внушает вам эти мрачные мысли? Конечно, она очень холодна и, похоже, не слишком счастлива, но все же она великолепна! Меньше, разумеется, чем мадам Маргарита, но все же очень красива, и держится, как подобает королеве!
В очередной раз Бертрада не стала омрачать чисто эстетическое удовольствие племянницы, доказав ей, что «холодность» Изабеллы при встрече с французскими принцессами могла происходить от того, что братья д'Ольнэ появились в свите своих принцев с новыми роскошными кошелями. Они открыто прогуливались с ними по садам Мобюиссона. Сомнений больше не оставалось, хотя вряд ли бедная женщина сохраняла хоть крупицу их! Братья д'Ольнэ были любовниками Маргариты и Бланки, причем любовниками настолько дорогими, что им посмели передарить подарки золовки, которую следовало опасаться больше, чем кого бы то ни было.
«Счастье еще, что этих красивых дворян не трое, — подумала Бертрада. — Все-таки есть хоть какой-то шанс, что мадам Жанна осталась честной женщиной! Если, конечно, она не более хитрая, не такая безрассудная...»
Но в глубине души Бертрада в этом сомневалась. Робкая сдержанная Жанна, казалось, искренне любила мужа. Правда, Филипп де Пуатье был куда умнее и привлекательнее, чем этот простофиля Карл и особенно злющий Людовик! Оставалась еще надежда, что Изабелла, гордая своим великолепным сыном и, без сомнения, поглощенная заботами куда более тяжелыми, чем поведение своих невесток, — говорили, что она несчастна в браке с королем, который открыто предпочитал красивых мальчиков хорошеньким женщинам! — ничего не заметила.
Но эта иллюзия вскоре развеялась. В тот же вечер разразилась драма, которой так опасалась Бертрада.
Чтобы английская королева могла лечь пораньше, праздничный ужин был недолог. Однако по окончании его, когда король уже собирался удалиться в маленький зал, где любил размышлять в одиночестве, Изабелла попросила разрешения сопровождать его. Что и было ей позволено. Три принцессы, пожелав им доброй ночи, отправились по своим комнатам. Супруги же их оставались в своих покоях.
Освободившись от парадных одеяний и переодевшись в домашние шелковые платья, они болтали в спальне Маргариты, развалившись на подушках возле камина перед веселым ярким огнем: главным предметом их злоязычия было поведение Изабеллы, ее мрачная физиономия, хотя путешествие само по себе должно было быть приятным. Недалеко от них Од и Марта, одна из любимых фрейлин молодой королевы, раскладывали по местам одежду. Внезапно появился камергер короля, который сообщил, что король вызывает принцесс к себе.
— Но мы уже разделись, — запротестовала Маргарита. — Неужели это так срочно?
Юг де Бувиль, камергер и один из самых верных служителей Филиппа, был человеком пожилым, очень опытным и одновременно хитрым. Увидев недовольное лицо молодой королевы, он очень мягко ответил:
— Вы же знаете, мадам, что король не любит ждать. Сейчас у него личная беседа с мадам Изабеллой: вы можете просто накинуть плащи.
Од хотела подать Маргарите плащ из белой камки, который королева только что сняла, но та остановила ее:
— Дайте мне мантию, малышка! В коридорах очень холодно.
Одевшись, три молодые женщины последовали за Югом де Бувилем в мрачном настроении. Этот вызов был таким неожиданным! Застыв посреди комнаты, Од наблюдала, как они выходят, потом обернулась к Бертраде, которая нервно мяла в руках муслиновый шарф. Как же она вдруг побледнела! Од даже вздрогнула:
— Как вы себя чувствуете?
Казалось, тетушка не расслышала ее вопроса, она была словно загипнотизирована дверью, в которую вышли принцессы, как если бы огненный палец начертал: «Входящие, оставьте упованья»[71], подобно вратам «Ада» Данте Алигьери, того самого флорентийского поэта, которого Карл де Валуа сделал изгнанником.[72]
