Комиссар Дымов, шатаясь, добрался до машинного люка. Распахнул его, повернулся и, пятясь, сполз вниз. Почти сразу же моторы стали. «Смелый» грудью ударил в волну, в последний раз вздрогнул и остановился.
Море лежало ровное, почти без зыби, и это было неожиданностью. Еще большей неожиданностью была тишина. Она давила на уши и угнетала.
— Дела! — вздохнул Ситников. Бросил штурвал и распрямил затекшие пальцы. — Невиданные дела!
Из машинного люка показалась голова Дымова. Он вылез так же не спеша, как влезал. За ним выскочил мокрый и красный Суноплев.
— Товарищ начальник, — заговорил Дымов. — По возвращении в порт машинную команду в ревтрибунал. Перепились!
— Да что ты! — вскрикнул Суноплев. Он с трудом держался на ногах, но от страха трезвел. — Разве ж это можно? Я же коммунист!
— Все равно. — Дымов поднял руку и щелкнул пальцами. — Вот что дадут. Товарищ начальник, домой не пора ли?
— Стой ты! — закричал Суноплев, бледнея. — Я ж тебе говорю: никто не пил! Это от моторов. Мы ведь пробные краники открывали…
— Хватит, — отрезал Дымов. — После поговоришь. Ступай в моторы.
Но Суноплев остановиться не мог:
— Да ты пойми — это ж пробные краники. Из них ведь газом бьет. И от мотора, от всего… ты пойми… — и, захлебнувшись, замолк.
— Петуховина! — вдруг сказал Дудаков и, подумав, добавил: — Комиссар, проверить надо. Ситников, ходи отсюда до входного бакена и назад.
С начальником и комиссаром дивизиона в машинном помещении «Смелый» на среднем ходу описал две широких петли. Когда во второй раз подходили к бакену, Дудаков вылез из машинного люка. Вылез и помог подняться Дымову.
— Отрава чертова, — покачнувшись, сказал Дымов.
Дудаков замотал головой и протер глаза. Потом хриплым голосом приказал:
— Веди к фарватеру в гавань… Слышишь, Ситников?
— Есть! — ответил Ситников и переложил руля.
— Вот так ящерица, — пробормотал Дудаков. — Слушай, комиссар, опасно это. На трех моторах вовсе нельзя ходить: еще отравятся газом.
— Что делать-то? — спросил Дымов. Он держался прямо и говорил медленно, видимо, с трудом.
Дудаков напряженно подумал, но махнул рукой:
— Может, вентиляцию, может, еще что. Сейчас не могу. Дома изобретем.
Изобретать, однако, не пришлось. Вернувшись в порт, на стенке над истребителем увидели шесть железнодорожных цистерн бензина.
— Кончена петуховина, — сказал Дудаков, под этим диковинным словом разумея занятные, но, с точки зрения службы, нежелательные приключения. Он не ошибся: для флотилии наступил деловой период.
Батареями на Белосарайской косе и минными полями была создана укрепленная база. Учетом всех ошибок, перестройкой и перевооружением канлодок основные корабли флотилии приведены в боевую готовность.
Суда были разные: ледоколы, истребители, грязнухи, баржи и невесть что. Командиры тоже: Мазгана, Безенцов, Вершин, Дудаков, хорошие и плохие, свои и почти ненадежные. Только команды были однородны — моряки четырех морей, но одной революционной крови. Ими и было спаяно дело.
— Скоро начнем, — сказал Ситников. — Будет тебе, салага, занятие. Сигнальщиков нехватка.
Слова его подтвердились в тот же день. Перед Бердянском в море наблюдался дым, и канлодку «III Интернационал» выслали в дозор к Белосарайке. Васька, прикомандированный на поход, увидел редкостное происшествие, а заодно совсем новый тип командира — товарища Лайцена, артиллериста второго дивизиона, коммуниста и курсанта военно-морского училища.
Вышли ночью и должны были стать в проходе между заграждением и косой. Командир «III Интернационала», седой и небритый Прокофьев, нервничал. Он слишком живо представлял себе стоящие на якорях шаровые мины, а потому жался к берегу.
Лайцен на случай ночного боя приказал поставить прицелы на десять кабельтовых. Приказал, обошел орудия, чтобы проверить выполнение, а потом снова вернулся на мостик.
Была штилевая ночь с густой облачностью и плохой видимостью. Васькин сектор горизонта по левому борту от носа до траверза был сплошь черен. В бинокле расплывалась густая вода, и по ней плавали золотые искры. Васька закрыл глаза, но искры не исчезали. Они были обманом переутомленного зрения.
— Посматривай! — тихо сказал командир. — Посматривай! — И Васька снова поднял бинокль. В любой момент из черноты могло выйти еще более черное пятно — неприятель, и от этого все чувства напряглись до предела.
— Двадцать два сорок, — передал в переговорную трубу старшина-сигнальщик. Очевидно, из машины спрашивали, который час… Без двадцати одиннадцать… До конца вахты оставалось еще двадцать минут. Васька вздохнул и опустил бинокль. У него немели пальцы.
Внизу на палубе было темно и пусто. Прислуга спала у заряженных орудий. Только с полубака жаловался тоненький голос лотового:
— Проносит!.. Проносит!..
Командир кашлянул.
— Что? — спросил Лайцен, еле видная фигура на другом крыле мостика.
— Думаю, взять правее, — с трудом ответил командир. — Если проносит — значит, большие глубины, а на больших глубинах… — и кончил шепотом: — Мины!
В Васькином бинокле вдруг появилось черное пятно. Он чуть не вскрикнул, но сдержался. Пятно медленно расплылось… Показалось.
— Проносит! — издали проблеял лотовый.
Мины! Смертельные шары в тихой непроницаемой воде. Одно прикосновение — и нет корабля, ни людей; вихрь огня и клочьев…
— Десять вправо! — не выдержал командир.
— Напрасно, — отозвался Лайцен. Он не хотел вмешиваться в распоряжения командира, но должен был сказать: — Здесь далеко мины… Полторы мили от берега… А мы по прокладке под самой косой.
— Проносит!
— Видите! — заволновался командир. — Здесь по карте пятнадцать футов, а у него проносит. Может, прямо на них идем. Еще десять вправо!
Васька старался не слушать, но слышал и холодел. Мины! Он вспомнил их такими, какими видел на заградителе, — тяжелыми, с рогами и опасными. С ними обращались бережно, и возле них не курили. Но здесь они были еще страшнее.
— Проносит!
Может, и вправду пронесет? Васька заставил себя смотреть. Смотреть до боли в глазах, смотреть что есть силы в тусклое, сжатое немеющими пальцами поле бинокля.
— Какая-то чепуха! — совсем близко пробормотал Лайцен. Его смуглое, слабо освещенное лицо висело в темноте над компасом, и глаза от компасной лампочки по-волчьему отсвечивали красным. — Курс двести тридцать. На берег прем, товарищ.
— Компас, — дрожащим голосом отозвался командир. — Я не знаю… он, может быть, врет.
