23.
Я, как было сказано, забросил все свои дела (впрочем, как всегда никчёмные), а между тем неумолимо приближался назначенный ранее день презентации «Ультрас-2», в рамках коего замышлено было (мною! — от нечего делать!) провести поэтический конкурс с гадостным оттенком демократии и хрестоматийности: каждый автор (любой желающий) должен прочесть четыре своих стиха на заранее заданную тематику (о Боге/метафизике, о Любви, о Поэте и Поэзии, о Родине), а публика определит трёх победителей, которые и сорвут банк (я подготовил карточки для голосования, назначив им приемлемую для наших широт цену 6 руб.). За день до я держал в руках богатейшие плоды широчайше планируемой широкой рекламной компании — две неприлично маленькие вырезки из местных газет и весьма и весьма нехотя пытался обзвонить хотя бы самых основных персонажей… Золотова, услышав мой охрипший вокал, удивилась и сказала, что она также не сделала ничего, потому что, честно говоря, подумала, что я на всё забил — я сказал, что я болел, и сейчас болею, и завтра буду болеть, но вечер состоится. (Я всё ещё надеялся на присутствие Инны, ради которой в принципе это всё и затевалось.)
0.
Предыстория такова. Через полгода после того, как меня бросила Зельцер, я вновь наткнулся на Инночку — она пришла с Долговым на какое-то мероприятие «АЗ». Что самое интересное, выглядело это так, что у них весьма близкие отношения, а про меня, я расслышал в паузах между своими виршевсплесками, они говорят в третьем лице: смотри, вот это и есть тот самый ОШ — вроде как он. Я прямо со сцены бросился к ней: «Ты что, дочь моя, не узнаёшь меня?!» Впервые пожал руку и сказал несколько слов Алёше. Уже на выходе она показывала мне папку со своими рисунками — я её просмотрел весьма бегло, сказал универсальное бирюковское «Ну да» (потом призналась, что её тогда сие очень задело — тоже тщеславная штучка!) и пригласил их пить самогон в кругу сегрегатов (у меня в руках был пакет с сахаром, который я должен был доставить родственникам, но за меня уж решено было снести его в шинок в обмен на полторашку). Они, переглянувшись, отказались. Инне далеко ехать. Мне тоже. Оказалось, что она живёт в тех же ебенях, что и я, только на остановку ближе! Подошёл автобус, Долгов успел чмокнуть её в губы (!), а у меня спросить, какие у меня были мотивации, когда я писал «Нож ящериц». Ответить я не успел — бросив сахар Саше с Максимом, вслед за Инной я запрыгнул в салон. Она тоже толком не знала, что такое «мотивации», но когда я предложил выпить по кружечке, всё же не отказалась (несмотря на то, что было уже поздно и места тут такие, что вечером без веера-мессера лучше не ходи).
…Почти каждый день я ждал её из школы на лавочке на Кольце. Она отделялась от своих друзей, и мы шли куда-нибудь, чаще всего в пиццерию (на улице холодновато, доченька хочет кушать, я, конечно, олвэйз, и у меня ещё почему-то были какие-то деньги). Развлечения были неразнообразны, но нам было хорошо вместе. Это было что-то странное — с одной стороны… а с другой, я не мог и представить, как перейти черту — даже поцеловать вот эти девственные губки, прижаться своей жёсткой бородой и щетиной к этому детскому нежному личику… Иногда вот смотришь на неё и ловишь себя на мысли, что выглядит она лет на одиннадцать!.. Может быть, с подсознательной целью не делать этого, я пустился на всякую дребедень — написал ей стишок «Inna, do inhalation to me…», составил тест «Можно я тебя поцелую?» — кто хочет, тот просто целует, а не пишет и не составляет! Вёл я себя весьма пристойно, и она тоже испытывала видимое удовольствие от того, что когда я принимаю или подаю ей пальто, ей действительно удобно, что всегда ей, выходящей из автобуса, подаю руку, и рука эта тверда. Она весьма зациклена на этих мелочах, и меня это удивило и понравилось. А когда она в первый раз увидела, как я небрежным жестом заложил салфетку, с помощью вилки и ножа оперативно напитал кусман мяса и также небрежно сложил прибор на тарелку (видите ли, правильно сложил), она вообще была в восторге, маленькая моя! После такого, естественно, приходилось нейтрализовывать хорошие манеры «в компании таких же опустившихся людей» — а опускались мы тогда, я вам скажу, на довольно низкий ярус. До неё только рассказы доходили — мои или Долгова.
Но внезапно всему пришёл конец. Я купил нам билеты на концерт «ГО» и буквально предвкушал. Май, Пасха, Инна, Летов, пиво… Саша, портвейн — что-то это мне напоминает?..
24.
Я лежал на диване и вдруг она прилезла с плотоядной ухмылкой и ручкой в руке. «Ну Лёш-ша-а!..» — сказала она, и потом, пущенная мною, ползая по мне, как маленькая девочка по асфальту, рисовала — только не мелками, а жирной чёрной ручкой. Вскоре на моём предплечье красовался ещё более выразительный эрегированный (не знаю, мой или чей, но сработан весьма не схематично), на ладони появилось изображение женского органа (весьма похоже на то, что я видел у неё), затем — долго и мучительно, и мне, конечно, не разрешалось смотреть на процесс — вместо майки на мне возникали всяческие её сюжеты… — трэшэтэрапия! Последние минуты она уже удерживала меня, затёкшего, силой, сидя на груди, ругаясь, щипаясь и пытаясь даже бить. Когда я наконец поднялся и подошёл к зеркалу, я обомлел. Минут десять она укатывалась, катаясь по полу и указывая на меня пальцем. Сова едва не померла в полёте. Я тоже был очень рад. Прилёг обратно, она прилезла опять и стала, водя по мне своей натруженной ладошкой, с детско-наивной интонацией пояснять: «Это пидор сосёт у двоих, а его ебут в жопу» (всё сложные композиции!), «Это собачка ебёт собачку, а вторая стоит смотрит и ждёт» (вот это, по-моему наибольшая удача!), «А это…» — ну, в общем, хватит. Какой же надо быть прирождённой дрянью!
Разохотившись, она за чаем на кухне изрисовала весь стол. «Э-эх, — причитал я, качая головой и, имитируя Дядюшку деда, бил ребром ладони по другой, — вот бы карандаш не стирался — показать бы твоей маме!.. или лучше папе?» — «Я то ладно, — ответствовала она с бахвальством, — а тебе помыться не дам». Я хотел было уж прибегнуть к некоторому рукоприкладству и нанести на ее ягодицы соответствующие свои клейма, но её осенило: а давай я тебя накрашу!
Это было долго и почти мучительно — самая блядская помада, тени на веки, тушь на ресницы («Смотри вниз, смотри как бы вбок…»), пудра, румяна, лак для волос, ярко-красный лак для ногтей… Последний штрих — натягиваю ее трусики — белые в красненьких сердечках. Она дохла. Подойдя к зеркалу, я был фраппирован пуще прежнего — на меня нагловато пялилась вполне себе смазливая проблядь — я сам бы сказал «шик» и «уть-ать»! — так вот, оказывается, в чём сила женщин — даже моя скромная жопка стала выглядеть вполне завлекательно!
Начала наряжать. Сначала облачился в платьице с кружевами (застегнуть сзади с её помощью — как это трогательно!), осмотрелся, прошёлся — ну, золотые, она просто блеск! (Моей божественной Уть-ути она наверняка бы понравилась). Потом — ваще-ваще! — вау-вау! — резиново-блестящий немецкий — и по производству и по порнушно-клипашной стилистике — плащик с молнией и вырезом где надо. Ещё напялил сапоги — из той же серии, с острыми каблуками (всё же как германцы горазды на такую продукцию — дешёвое шмотьё, а какое вызывающе-пользительное). Кое-как доковыляв до зеркала… Почти одновременно и чуть ни слово в слово мы констатировали, что если б ваша (ея) покорная служанка в таком виде вышла на улицу ловить тачку — её б отодрали прям на капоте! После был переоблачён в уже опробованный (иногда я пользовался правом носить её вещи, сообщавшие мне — не только в наших, но и в глазах наших гостей — забавно-провокативную пидореалистичность) белый шотик с яркими алыми, голубыми, салатовыми цветочками и немыслимые брильянтово-жемчужные туфли, из коих ярко-красиво торчали крашеные ноготки.
Вдруг она вспомнила, что у неё на плёнке возможно остались ещё кадра два и, долго укореняя меня на диване в «непринуждённой» позе, «запечатлела компромат» — как вы уже поняли, драгие, блядская улыбочка на мне обусловлена не её дрессурой, а врождённым, можно сказать, даром…
— Как тебя зовут? — проговорил я утрированно стилизованным голоском, забираясь на диван, по-кошачьи (как мог, конечно) изогнувшись, нависая-потираясь об ее ноги.
— Эля.
— А меня Эва. — Рот мой растянулся в профанско-плотоядной ухмылочке — вспомнилась «тётушка Эбля» (она же Эхбля) из нашей с Репой непристойнейшей «Книги будущего», выделанной на лекциях методом исправлений «по живому» какой-то детской книжицы. На её лице отразилось абсолютно то же самое.
— Можно с тобой познакомиться? — я прильнул к ее ногам и потёрся лицом по внутренней стороне ее бёдер, — познаться?
— А у тебя нет хуя? — грубым, контрастирующим с моим, тоном сказала она, и я не сдержался-таки от короткого «рыдания», — а то я смотрю телевизор, а ты будешь пытаться засунуть его мне в одно неподходящее место — есть тут один такой…
