3/4 являются причиной некоторых особенностей моего нрава. И разве не поэтому у меня порой случаются приступы плохого настроения или времена подавленности?
Но я надеюсь, что ты или кто-нибудь другой, кто захочет приложить усилия, чтобы понять это, не станете осуждать меня из-за этого или считать невыносимым. Я борюсь с этим, но от этого мой темперамент не меняется. И хотя это является моим недостатком, черт возьми, у меня есть и достоинства, и было бы неплохо, чтобы их тоже иногда принимали в расчет.
Напиши мне, одобряешь ли ты мой план: оповестить обо всем родителей и восстановить взаимопонимание между нами. Мне совершенно не хочется писать им об этом или обсуждать это с ними: скорее всего, я, как обычно, только испорчу дело и опишу все так, что их оскорбит какое-нибудь выражение. Понимаешь, когда Син с малышом вернутся, я полностью поправлюсь и выйду из больницы и мастерская заработает на полную мощность, тогда я с удовольствием скажу папе: приезжай еще раз и погости у меня, чтобы мы могли кое-что обсудить. И в качестве учтивого жеста приложу к письму деньги на проезд. Это лучший план, какой я только способен придумать. До свидания, жму руку с благодарностью за все, и верь мне,
твой Винсент
249 (218). Тео Ван Гогу. Гаага, пятница, 21 июля 1882, или около этой даты
Дорогой брат,
уже поздно, но все же мне хочется тебе написать. Тебя здесь нет, и я скучаю по тебе, и мне кажется, будто ты где-то рядом.
Сегодня я решил, что мое недомогание или, вернее, его отголоски – это нечто несуществующее. Хватит терять время – нужно продолжать работу.
Так что, в добром здравии или нет, я собираюсь опять заниматься рисованием с утра до вечера. Я не хочу вновь услышать: «Ах, это же всего лишь старые рисунки».
Я сегодня нарисовал этюд колыбели и добавил ему немного красок.
Кроме того, я работал над копией тех «Лугов», что послал тебе недавно.
Мои руки стали, как мне кажется, слишком бледными, но что поделать? Я также вновь начну бывать на свежем воздухе: то, что я не работаю, гораздо больше беспокоит меня, чем то, что это может мне как-то навредить. Искусство ревниво, оно не выносит, когда недомоганию придают больше значения, чем ему. Поэтому я собираюсь дать ему то, чего оно хочет. А это означает, что я надеюсь вскоре вновь отправить тебе несколько достойных работ.
На самом деле таким, как я, нельзя болеть. Ты прекрасно понимаешь мое отношение к искусству. Чтобы создать нечто настоящее, нужно долго и усердно работать. То, чего я хочу достичь, чертовски сложно, и все же я не думаю, что целюсь слишком высоко. Я хочу создавать рисунки, которые не оставляют людей равнодушными. «Скорбь» – только начало, и, возможно, такие небольшие пейзажи, как «Аллея Меердерфоорт», «Рейсвейкские луга», «Сушка рыбы», тоже. По крайней мере, в них осталась частичка моей души.
При создании как фигур, так и пейзажей я бы хотел выразить не сентиментальную печаль, а подлинное горе.
Короче говоря, я стремлюсь к тому, чтобы о моих работах сказали: «Этот человек чувствует глубоко, этот человек чувствует тонко». Вопреки моей так называемой грубости – ты понимаешь – или даже, возможно, благодаря ей. Сейчас кажется, что с моей стороны рассуждать подобным образом претенциозно, однако именно поэтому я изо всех сил стараюсь преуспеть.
Кто я в глазах многих? Ничтожество, чудак, неприятный человек – некто, у кого нет и не будет положения в обществе, иными словами, ноль без палочки.
Хорошо, предположим, все именно так, поэтому я хотел бы своей работой продемонстрировать, что́ скрывается в сердце у этого чудака, этого ничтожества.
В этом мой дерзновенный замысел, который, несмотря ни на что, основан скорее на любви, чем на злобе, скорее на чувстве умиротворения, чем на страсти.
Хотя я часто пребываю в смятении, внутри меня царят покой, полная гармония и музыка. В беднейших хижинах, в грязнейших уголках я вижу сюжеты картин или рисунков. И мою душу неодолимо влечет к ним. Постепенно все остальное исчезает, и чем чаще это происходит, тем быстрее я замечаю нечто живописное. Искусство требует усердной работы – работы вопреки всему – и непрерывного наблюдения.
Упорство для меня заключается в первую очередь в постоянном труде, но также и в верности своим взглядам, несмотря на чье-либо мнение. Я питаю надежду, брат, что спустя несколько лет и, может быть, даже уже сейчас ты увидишь такие мои работы, которые станут своего рода компенсацией за все твои жертвы.
В последнее время я редко общался с художниками. И от этого мне не стало хуже. Нужно прислушиваться не к речам художников, а к языку природы. Сейчас я лучше, чем полгода назад, понимаю, почему Мауве сказал: «Не говорите со мной о Дюпре, лучше расскажите мне о бровке той канавы или о чем-нибудь подобном». Сказано довольно грубо, но все же совершенно справедливо. Ощущать сами вещи, ощущать то, что реально, важнее, чем чувствовать картины, – по крайней мере, более плодотворно и живительно.
Из-за того что теперь я так глубоко и всесторонне воспринимаю искусство и саму жизнь, сущностью которой и является искусство, у меня вызывают резкое неприятие и кажутся фальшивыми те, кто просто охотится за ним, как Терстех.
Во многих современных картинах я нахожу своеобразный шарм, который отсутствует в полотнах старых мастеров. Одним из самых возвышенных и благородных примеров искусства для меня были и остаются английские художники, например Миллес, Херкомер и Фрэнк Холл. По поводу того, что отличает современных художников от старых мастеров, я скажу следующее: возможно, нынешние – более глубокие мыслители.
Еще одна серьезная разница видна в настроении, если сравнить, например, «Холодный октябрь» Миллеса и «Беление холстов близ Овервеена» Рёйсдаля, а также «Ирландских эмигрантов» Холла и «Чтение Библии» Рембрандта.
Рембрандт и Рёйсдаль великолепны как в нашем восприятии, так и в восприятии их современников, однако в работах нынешних художников есть то, что вызывает в нас более личный, более задушевный отклик.
То же самое можно сказать о ксилографиях Свайна и о гравюрах старых немецких мастеров.
Таким образом, современные художники совершили ошибку, когда несколько лет назад, поддавшись моде, начали подражать старым мастерам.
Поэтому так справедливы слова папаши Милле: «Il me semble absurde que les hommes veuillent paraître autre chose que ce qu’ils sont»[119]. Казалось бы, избитая истина, но она бесконечно глубока, словно океан, и я полагаю, что ею стоит руководствоваться во всех начинаниях.
Еще сообщаю тебе, что с этого дня я вновь буду регулярно трудиться, – работа должна продолжаться во что бы то ни стало; и хочу добавить, что очень жду писем и желаю тебе спокойной ночи.
До свидания, жму руку.
Твой Винсент
Если тебя не затруднит, не забудь, пожалуйста, о плотной бумаге энгр, образец прилагается. Тонкая у меня пока в достатке. На плотной энгр я могу писать акварели, но, например, на sans fin[120] они всегда получаются непрозрачными, и это не совсем моя вина.
Ту сегодняшнюю колыбельку я нарисую еще сто раз. С упорством.
250 (219). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 23 июля 1882
Воскресенье, утро
Дорогой Тео,
получил твое письмо, как и приложенные к нему 50 франков. От всего сердца благодарю тебя за это и очень рад, что ты сообщил детали своего приезда.
Не будешь ли ты против, если мы условимся провести вместе все свободное время, которое останется у тебя по завершении твоих здешних дел и визитов, и при этом постараемся обрести то же настроение, как тогда на Рейсвейкской мельнице?
Что до меня, старина, – хотя той мельницы уже нет, а годы пролетели безвозвратно, как и моя былая молодость, – во мне вновь пробудилась глубокая вера в то, что существует нечто хорошее, ради чего стоит прилагать усилия и изо всех сил стараться серьезно относиться к жизни. Наверное или даже наверняка, сейчас я в этом уверен тверже, чем ранее, когда у меня было меньше опыта. Сегодня для меня главное – выразить поэзию минувших дней в рисунках.
Твое письмо пересеклось с моим, в котором я тебе поведал о своем решении, независимо от состояния своего здоровья, продолжать регулярную работу.
Что ж,
