глазах и делится с тобой, если ему не жалко. — Но что это? (Последний приступ здоровья. Последнее сопротивление силам зла.)
— Ит из гуд фор ю[15], — ответил Фернан по-английски, с сильным насмешливым акцентом.
Писатель выпил содержимое бокала и запил вином. Адель стала рассказывать Наташке, как Фернан уснул с горящей пушкой гашиша, отключившись, и как сгорела квартира Адель, а Фернан, невредимый, проснувшись от удушья, только и успел схватить полуопаленного уже кота и выскочил из квартиры на лестницу…
Все дальнейшие события, происшедшие впоследствии на вернисаже Генриха, были позднее сложены писателем из кусочков. Так письмо, разорванное странным типом на улице в ветреную погоду, бывает подобрано досужим старичком, начитавшимся полицейских романов, принесено в дом и собрано на столе. Большая часть письма отсутствует, зияют дыры, несколько кусков совершенно некуда деть. Они лишние.
Писатель помнил, как он пошел в туалет, держась за корабельные канаты. И помнит, что в туалет к нему, смеясь, ворвалась Наташка. И что они пытались ебаться в туалете, но не смогли. Пытались найти свои пальто среди множества одежд других людей, но не сумели. Оба упали на лестнице, возвращаясь в зал. Смеялись. Чувствуя на себе взгляды общества, долго и неуклюже прощались с помутневшим и превратившимся в шевелящее губами пятно Генрихом. Из угла, помнит писатель, приходили отрицательные взгляды, посылаемые какой-то женщиной, возможно, экс-женой Генриха. Возможно, другой женщиной. Последний достоверный кусок, воспоминания о котором принадлежат лично писателю, — он и Наташка опять в подвале и с ними — хозяйка ресторана, ищущая их пальто…
Он очнулся от дикой боли в затылке. Было полутемно. Рядом, накрывшись с головой одеялом, кто-то спал. С трудом повернувшись, болела не только голова, но все его тело, он присмотрелся к клочку волос. Красные. Наташка. Уже хорошо. Как-то, проснувшись утром в подобной ситуации, он обнаружил, что рядом спит незнакомый ему бородатый, голый мужик. Наташка — это хорошо.
Они осмотрели свои ушибы и повреждения. У нее оказалось вдребезги разбитым и опухло, став вдвое больше, колено. Он, ощупав себе череп, обнаружил ссадину и опухоль над левым ухом, чуть ниже виска. Потрогав висок, он, к своему ужасу, понял, что под пальцами у него мертвое мясо. Боли, полагающейся от щипка кожи ногтями, писатель не почувствовал. За правым ухом, распространяясь к затылку, тоже была опухоль… Надев темные очки, дабы скрыть начавшуюся уже разливаться по левому глазу кровь, он пошел за пивом и за сигаретами для Наташки. Когда он вернулся, они занялись складыванием целого из кусочков.
— Кажется, ты упал посередине автострады, Лимонов… — сказала она неуверенно, — и на нас неслись автомобили. Я бросилась, махая руками, их останавливать и попыталась тебя поднять. Но ты был тяжелый. Тогда я стала кричать «Хэлп! Хэлп!..», и какие-то мужчина и женщина взяли тебя, подняли и перенесли с дороги на тротуар, кажется, под дерево… — Наташка нерешительно заглохла.
— А дальше что?
— Я не помню, — созналась она, — я была очень пьяная. Кажется, мы пошли домой, раз мы оказались дома. Но почему ты так ужасно напился, праведный Лимонов?
Естественно, они таки отправились домой после катастрофы, если утром проснулись в своей постели. Однако, может быть, их, пьяных, привезла домой полиция или кто-нибудь привел. Писатель подумал, что история эта, в стиле Скотта Фицджеральда и его женушки Зельды, ему вовсе не нравится. Он много раз в своей жизни надирался до бессознания, но не до такого глубокого. До нечувствительности мяса на черепе он обычно не допивался и в любом случае всегда сам находил дорогу к своей постели.
Выпив пару бутылок пива, он увидел, закрыв глаза, ночь и внутренности высокого автомобиля типа «лэнд-ровера». В освещенных внутренностях сидели четверо мужчин и смеялись, указывая на него и Наташку. Писатель и подружка, кажется, балансировали на краю тротуара. Далее следовала ослепительная вспышка.
— Мне кажется, что меня сбила машина… — сказал он.
— Я не помню, Лимончиков, — жалобно призналась она, разглядывая свою коленку. — Если бы тебя сбила машина, ты бы не отделался ссадиной под виском. Было бы все куда хуже…
— Мне кажется, что меня ударило слева, именно вблизи виска, боковым зеркалом высокого автомобиля. Вана, забыл, как будет ван по-французски… Камьона, вот. И, уже падая, я ударился о мостовую правой стороной затылка. Ведь именно слева бегут машины по набережной Отель де Вилль, когда ее переходишь, сойдя с моста Луи-Филиппа.
— Но мы возвращались через другой мост, тот, что ближе к ресторану, через мост Мари, — возразила она.
— В любом случае автомобили бегут слева направо.
— Там двустороннее движение, Лимонов. Я не думаю, что тебя сбило машиной. Я не помню…
— Мне кажется… что камьон поджидал нас… И когда мы ступили на автостраду, чтобы перейти ее, эти четверо в камьоне нажали на газ.
— Ты думаешь, нас специально поджидали, чтобы… чтобы убить? — Глаза, цвета воды в реке Керулен после прохода через нее тысячи монгольских всадников, округлились в ужасе. — Но кто, Лима, кому мы нужны?..
— CIA, может быть? — предложил кандидат в параноики.
— Лимонов, не сходи с ума! — Наташка рассердилась.
— Никогда не знаешь, — сказал он, — какое они придают тебе значение. Как и советская власть, они относятся к литературе слишком серьезно. Вот французское ДСТ меня никогда не беспокоило. По-видимому, они понимают, что писатель — это паяц.
На следующий день, вставая в туалет, он понял, что дела его плохи как никогда. Дичайшая боль запульсировала в нескольких местах черепа, и ему пришлось отдыхать, сидя в постели. Отдохнув, стараясь держать голову ровно, калека совершил болезненное путешествие протяженностью в десять метров в туалет и обратно. В ванной он успел заглянуть в зеркало. Левый глаз совсем залило кровью.
Он вернулся в кровать и оставался в кровати две недели. Спал по восемнадцать — двадцать часов в сутки. Когда он не спал, но лежал в затемненной спальне с открытыми глазами, на него, не исчезая, постоянно ползла оранжевая пушистая гусеница. Больной глядел на всегда ползущую и разжимающую тело гусеницу, и ему было хорошо. От гусеницы исходил вечный ровный покой. Ее пушистая апельсиновая шерстка одним своим видом говорила больному, что все хорошо, и всегда было хорошо, и будет хорошо. Что умереть так же хорошо, как и жить, и что умереть сегодня и сейчас так же хорошо, как умереть через тридцать лет. Больной писатель обожал свою гусеницу, но, когда он пригласил подружку полюбоваться на нее, оказалось, что Наташка, очевидно, потому, что ее не ударило по голове, гусеницы не видит. Однако, когда писатель рассказал ей, как выглядит его гусеница, Наташке она тоже понравилась.
