Иногда можно подумать, что схимонах Иларион употребляет термин «свет» в переносном смысле, — когда, например, он называет светом молитву. Однако и в этом случае речь идет не о простой метафоре, а скорее — о попытке описать опыт боговидения при помощи «световой» терминологии, поскольку сам этот опыт неразрывно связан с видением света:
<…>Вот наш совет пустыннику: пребывай в сей молитве, и она покажет тебе весь путь ко спасению, как прийти к Богу. Она покажет тебе смущением сердца, его болезнью и тяготою, что ей вредно и к спасению не полезно; также покажет светло радостным состоянием души, когда правильно течешь ты по пути своему. Она есть духовный свет, который меркнет при малейшем допущении чего‑либо неугодного Богу; но ярко сияет блистаниями неугасимого радования, когда право стоишь ты пред Богом; чистыми хранишь помыслы свои и во святыне содержишь чувства сердца своего и зришь Бога — Создателя своего во святилище души своей [1017].
Воссияние божественного света в душе человека, согласно учению автора книги «На горах Кавказа», является соприкосновением с реальностью иного мира, которая несопоставимо прекраснее всего, что доступно человеческому восприятию:
<…>Когда и священнейшая молитва сия именем Господа Иисуса Христа воссияет Божественным светом в непроглядной тьме наших душ, или, что то же, Сам Он, Господь наш — Свет вечный, невечерний, тихий Свет Святыя Славы бессмертного Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго Иисуса Христа [1018], тогда, ужасом одержимые, мы враз останавливаемся в обычном ходе своей жизни, как бы пораженные явлением света из духовного мира, познаем его сокрытое от нас бытие, которого единая искра, явившись нашему взору, тем не менее сим явила свидетельство о бесконечном свете и нетленных благах, находящихся в невещественном мире, сущем за пределами наших телесных чувств. И из сего малого явления заключая о несравненном превосходстве незримого мира перед всем, что только нам известно на земле великого, славного, вожделенного и прекрасного (при сравнении того и другого), отвлекаем свое сердце от земного и хотим усердно пребывать в Божиих делах, дабы причастными быть духовного состояния, дающего нам возможность испытывать начатки высшего бытия. А потому и приемлем намерение изменить на лучшее всю свою жизнь [1019].
Пустыня
Красной нитью проходит через книгу схимонаха Илариона тема пустыни. На языке восточного христианства «пустыня» — понятие не географическое: этим термином в монашеской письменности обозначали всякое вообще удаленное от людей место. В пустынножи–тельном монашестве, в отличие от общежительного, упор делался на одиночество, удаление от мира, отрешение от друзей, близких и родственников: все это вкладывалось в понятие «пустыни». С особой силой тема пустыни прозвучала в трудах преподобного Исаака Сирина, отшельника VII века, чьи сочинения оказали огромное влияние на византийское и русское монашество:
Насколько человек отделяется от пребывания в миру и поселяется в местах отдаленных и пустынных, так что сердце его ощущает удаление от всякого естества человеческого, настолько же приобретает он безмолвие от помыслов, — писал преподобный Исаак. — Ибо в пустыне, брат мой, не бывает у нас такого беспокойства от помыслов, и не изнываем мы от многой борьбы, которую причиняют они. Ибо самый вид пустыни естественным образом умерщвляет сердце от мирских поползновений и собирает его от натиска помыслов [1020].
Книга «На горах Кавказа» по духу, умонастроению, тематике очень близка сочинениям Исаака Сирина; не случайно ее автор неоднократно ссылается на сочинения сирийского подвижника:
<…>По слову святого Исаака Сирского, нигде человек так явственно и осязательно не увидит над собой чудный промысл Божий, как в пустыне, в стране, лишенной всякого человеческого утешения [1021], в трудных обстоятельствах жизни, где не может помочь никакая земная сила; здесь всегда царственно и господственно являет Господь силу Свою и простирает Свою спасающую десницу. О сем промысле Божием прекрасно и чудно рассуждает св. Исаак Сирский, духовными очами своего сердца ежечасно видевший его в своем пустынном безмолвии [1022].
Учение схимонаха Илариона о пустыне настолько близко учению Исаака Сирина, что можно было бы говорить о прямом заимствовании, если бы о. Иларион сам не был пустынником и не познал то, о чем пишет, на собственном опыте. Для того, чтобы жить в пустыне, необходимо особое призвание, божественная «искра», воспламеняющаяся в человеке, заставляющая его бежать от людей и искать уединения:
<…>Последуя сей‑то Божественной искре, вложенной в естество моей души, я небоязненно оставляю священную обитель и смело вторгаюсь в объятия, или вернее в самую утробу пустынную, где неугасимо сияет невечерний свет великолепного, пре–божественного имени Иисус–Христова; где проливаются источники благостыни; текут целые океаны чистого духовного радования о Боге Спасе нашем; где отсутствует суета мирская, и откуда бежит всякое земное попечение, и царствуют безмолвие и тишина, и углубление ума и сердца в Боге, и духовно радостное с Ним сердечное соединение [1023].
Вслед за Исааком Сириным, схимонах Иларион подчеркивает, что призвание к пустынножительству есть удел немногих иноков — тех, кто имеет особое предрасположение к одиночеству:
Говоря о пустыне и о жизни в ней, говорим отнюдь не для всех, а только для некоторых из нас, имеющих в душах своих семя этой жизни, т. е. прирожденную наклонность к уединению, молчанию, удалению от людей — вообще способность к сосредоточенной, внутренней жизни. А это, как известно, есть особенный класс людей, не совсем похожий на прочих. Большинство людей живет вовне, а разумный пустынник пребывает внутрь себя, храня чистые помыслы ума своего и святые чувства сердца; стоит пред лицом Бога, Которого и зрит посреде сердца своего [1024]<…>
Пребывание в пустыне дает возможность человеку встретиться лицом к лицу с Богом, узреть Бога в глубинах собственного сердца:
Зрит св. пророк Илия Бога сердечными очами, стоя пред лицом Ахава, нечестивого царя Израильского, ибо говорит: «Жив Господь, Ему же предстою днесь» умом и сердцем. Но более, живее и явственнее зрит он Бога на пустынной горе Хорив, и не точию зрит, но даже и беседует с Ним, ибо Господь говорит ему:
«Почто здесь еси Илие?» А тот отвечает: «Ревнуя, поревновах по Господе, Бозе Вседержителе!» [1025]. Пустынное безмолвие есть предыизображение жизни грядущего века, как говорит св. Отец: «Молчание есть таинство будущего века» [1026].
Пребывание в пустыне сопряжено с радостью и подлинным счастьем, ибо позволяет подвижнику войти в состояние предвкушения будущего блаженства, отрешившись от суеты мира сего:
Здесь предвкушается радость вечного спасения; человек входит в глубину своей духовной природы, во святилище духа, за вторую завесу скинии, куда единожды в год входил первосвященник. И здесь зрит тайны Божий — великие и неизреченные, непосредственно предстоя лицу Божию зрением ума своего в сердечном храме своего внутреннего человека [1027].
В это время блаженного состояния счастливый житель пустыни забывает все дольнее, весь мир со всею его суетою, заботами и прелестью, влекущею ко греху. Он переживает блаженство премирного состояния, которое есть достояние будущего века; вкушает полную чашу истинного счастья, никому не ведомую, кроме подобных ему. Раскрываются его внутренние очи сердца, и он входит в общение с духовным миром, и [того] что сокрыто от всех живущих по духу века сего, он делается свободным и легким обладателем [1028].
«Горы Кавказа»
Предшествующий обзор нескольких наиболее характерных тем книги «На горах Кавказа» выявил значительное сходство между изложенным в ней учением и восточно–христианской святоотеческой традицией. Есть, однако, одна тема, которая, как нам кажется, никогда еще не звучала в аскетической литературе с такой пронзительной яркостью, с какой она прозвучала в книге о. Илариона, — тема природы как храма Божия, как места присутствия Бога. Возможно, именно те «благоуханнейшие страницы религиозной поэзии» [1029], которые посвящены описанию кавказской природы, сделали книгу «На горах Кавказа» столь популярной среди русских монахов начала XX века, не испытывавших недостатка в другой литературе, посвященной молитве Иисусовой. Эти страницы, на наш взгляд, ставят книгу схимонаха Илариона в один ряд с выдающимися произведениями христианской письменности.
