Получалось, что лучшей, чем моя персона, фигуры, чтобы возглавить это новое дело, просто не найдешь. И даже все то, что вменялось мне как ересь в годы моей редакторской работы, теперь оборачивалось в мою пользу.
– Надо, чтобы это был коммунист, – говорил Суслов. И видимо, поймав мой недоуменный взгляд – разве это не очевидно, – он, словно бы ожидая этот невысказанный вопрос, неторопливо развил свою мысль:
– Не просто член партии по партбилету, а человек знающий, современный, тот, кто имеет авторитет и у своих коллег за рубежом. Только такой коммунист может убежденно и талантливо защищать наши принципы, отстаивать наши идеи.
Словом, я сказал бы, заливался, как соловей, если бы не этот его скрипучий, с визгливыми, как у скопца, нотами голос. О моем согласии он не спрашивал и говорил о предстоящем назначении как о деле решенном.
Так начался мой недолго длившийся роман со вторым человеком в государстве. Нужда, как говорила моя бабушка, научит калачи печь. Так, видимо, подперло, что даже такой столп консерватизма, как Михаил Андреевич Суслов, заговорил о необходимости «выдвижения молодых способных кадров».
Эти затасканные со сталинских времен слова в устах Михаландрева звучали как откровение.
Он сам мне поведал об этой своей новой стратегии в одну из последующих встреч и в числе выдвиженцев называл наряду со мной только что избранного вице-президентом Академии наук Юрия Анатольевича Овчинникова и Кириллова-Угрюмова, только что назначенного председателем реорганизованной ВАК, Высшей аттестационной комиссии.
Застой, как я лишний раз убедился, был настолько густым, что даже у этой худосочной меры, к тому же предложенной всесильным Сусловым, которого в излишних новациях никому бы и в голову не пришло упрекнуть, нашлись противники.
Директор ИМЭЛ, института Маркса – Энгельса – Ленина, Егоров в ответ на программное заявление нового председателя ВАК, что на звание доктора наук может претендовать только такой ученый, который открыл свое направление в науке, бросил хохму в типичном для подобных ему партюмористов (были в той кунсткамере и такие) духе:
– Я знаю, как там у естественников (Кириллов-Угрюмов до назначения в ВАК был ректором Московского физико-технического института), но у нас, общественников, есть одно направление – марксистско-ленинское, и, если кто-нибудь откроет другое, мы с ним не в ВАКе будем разговаривать.
Вызов к Суслову был для меня полной неожиданностью. Понемногу, однако, до меня стало доходить кое-что о той закулисной возне, которая шла вокруг ВААПа и моего назначения, и о тех волнениях, которые возникли в среде так называемой прогрессивной интеллигенции, опасавшейся, что создается еще один цензурный орган.
Редактор «Литературной газеты» Чаковский в прогрессистах не состоял, но и он бросил в моем присутствии, не вынимая изо рта своей «вечной вонючей сигары» (выражение Валентина Катаева): «Нынешнего Белинского назначили Бенкендорфом. Посмотрим, что из этого выйдет».
О возне в партийном Зазеркалье меня уведомил один человек из окружения Суслова, с которым мы знали друг друга много лет. Он поведал мне о том «закрытом заседании» Секретариата ЦК, протокол которого поручено было вести ему, где обсуждалась кандидатура председателя ВААПа. К его изумлению, мою фамилию, заглянув в бумажку, называл именно Михаландрев, отклонив предварительно с пренебрежительной гримасой «предложение отдела пропаганды» назначить на эту должность первого заместителя начальника Государственного комитета по охране государственных тайн, то есть цензурного комитета: «Над нами весь мир смеяться будет».
И напомнил, что присоединение СССР к международной конвенции по авторскому праву является вынужденной уступкой США и вообще Западу в переговорах относительно Хельсинкского акта. И, мол, раз уж мы идем на это, надо, чтобы это выглядело прилично.
– Вот у нас есть главный редактор «Комсомольской правды». Газета популярная, а то, что задиристая, так это только на пользу. Сам он выступает на литературные темы.
Ну и дальше зазвучало то, что он позже сказал мне наедине в своем кабинете.
В том, что «молодой и ершистый» редактор будет проводить заданную партийную линию, у него, видимо, сомнений не возникало. Не потому, что он хорошо знал меня, а именно потому, что не знал и полагался, видимо, на чей-то совет. Быть может, предположил мой информатор, это даже был кто-нибудь из членов его семьи. Такое объяснение звучало правдоподобно. Режим выдыхался. Ревностных и бескорыстных сторонников его трудновато становилось найти даже в близком окружении таких идеологических людоедов, как Полянский, или искушенных бронтозавров, как Суслов.
Роман наш с Михаландревом, однако, длился недолго. Однажды другой референт Суслова, с которым мы тоже симпатизировали друг другу, шепнул мне при встрече, что на столе шефа он видел страничку, которая называлась «О ВААП и товарище Панкине».
Говорилось на этой страничке, что руководимый товарищем Панкиным Б. Д. ВААП не выдерживает идеологической линии, продвигает за рубеж идейно слабые, а то и порочные по духу произведения литературы и театра. Сам Панкин Б. Д. проявляет вкусовщину и на товарищескую критику реагирует неправильно, объясняя проводимую им линию ВААП необходимостью следовать требованиям международного права, а также поставленной ему задачей зарабатывать стране валюту.
Подписи под этой страничкой не было, и, как она попала на стол Суслову, он не знал. Да если бы и знал, не сказал. Первый мой источник был скорее циником. Второй – идеалистом. И к шефу своему он относился трепетно. Говорил, что другого такого человека просто нет на свете.
Строг, но справедлив. Никогда на подчиненных голоса не повысит. Особенно восхищался его собранностью и обязательностью. В подтверждение рассказывал, что приезжает Михаил Андреевич на работу ровно без пяти девять утра и уезжает ровно в шесть, не оставляя на столе ни одной «нерассмотренной» бумаги. Вот и кляузу про меня он рассмотрел, но резолюции никакой не наложил, а просто поставил свои инициалы в знак того, что он ее видел.
Больше помощник ничего не добавил, резонно полагая, видимо, что и так сказал, может быть, больше, чем надо, что в его положении и при его натуре было уже подвигом.
Все прояснилось на следующем же заседании Секретариата ЦК, которые всегда вел именно Суслов и куда меня стали приглашать наряду с другими «руководителями идеологических ведомств».
Первым вопросом было утверждение решений комитетов по Ленинским и Государственным премиям в области науки и литературы. Существовал такой порядок – комитеты тайным голосованием принимали решения, а ЦК их утверждал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
