проявленное военачальниками на поле боя, могли испариться, когда их арестовывали. И упрекать за это нельзя».
Командиров высшего звена обычно не пытали. С высокопоставленными арестованными велись особые беседы. Им объясняли, что надо признаваться в своей вине, тогда появится шанс на снисхождение: если сознаешься и обо всем расскажешь, жизнь сохранят...
Никто из военачальников не верил, что ни в чем не повинных людей могут расстрелять. Нормальному человеку это же в голову не придет. Они искали какого-то объяснения происходящему и, видимо, приходили к выводу, что Сталину зачем-то понадобился показательный процесс над военными. В таком случае нужно выполнить его волю и все вытерпеть. Потом, вероятно, их помилуют и даже вернут на военную службу. Они же нужны армии!
Есть одно важное свидетельство того, как маршала Тухачевского заставили подписать липовые показания.
10 июня 1939 года был арестован и бывший нарком внутренних дел ,Ежов. Когда его недавние подчиненные закончили следствие, допросить Ежова для порядка было поручено заместителю главного военного прокурора Николаю Порфирьевичу Афанасьеву. Он описал этот допрос в своих воспоминаниях.
Афанасьев приехал в Лефортовскую тюрьму, где в специальном изоляторе для особо опасных преступников содержали бывшего наркома. Камера представляла собой каменный мешок без естественного освещения, с тусклой лампочкой под потолком. В камере — железная койка, стул и стол, прикрепленные к полу, и унитаз. В железной двери глазок для наблюдения за заключенным и отверстие для передачи пищи. Лежать на койке разрешалось только после отбоя. Днем койка поднималась к стене и запиралась на замок.
Допрос проходил в другой комнате, но в том же коридоре. В комнате для допросов поставили письменный стол с настольной лампой и кресло для следователя. Конвоиры привели щуплого человека с мелкими редкими зубами, с мешками под глазами, в мятом костюме. Николай Иванович уже совсем не походил на всесильного наркома...
Увидев прокурора, Ежов, не ожидая вопросов, заговорил сам, рассказывая различные эпизоды своей чекистской работы. В том числе заговорил о деле Тухачевского. Ежов сказал:
— Тухачевский упорно отрицал какую-либо свою вину в измене или каком-либо другом преступлении. Не дали результата длительные допросы. Тухачевский все время твердил одно — он ни в чем не виноват.
А Сталин торопил Ежова. На совещании у вождя зашла речь о том, что нельзя быть гуманными к врагам:
— В царское время жандармы, когда в их руки попадали революционеры, не церемонились с ними и получали нередко нужные и важные сведения. Почему, когда перед нами безусловно враг, мы не можем заставить его говорить правду?
Сталин пригласил Молотова, и дело Тухачевского обсуждалось уже с участием главы советского правительства. Сталин сказал Ежову:
— Тухачевского надо заставить говорить все и раскрыть его связи. Не может быть, чтобы он действовал один...
Слова вождя были восприняты как разрешение бить Тухачевского на допросах.
Вот, видимо, поэтому 26 мая 1937 года Тухачевский написал то, что от него требовали:
«Народному Комиссару Внутренних дел
Н.И. Ежову
Будучи арестован 22-го мая, прибыв в Москву 24-го, впервые допрошен 25-го и сегодня, 26-го мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.
Основание заговора относится к 1932-му году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чем я подробно покажу дополнительно».
Комкор Михаил Иванович Алафузо, начальник кафедры организации и мобилизации Академии Генерального штаба, был арестован месяцем раньше Тухачевского.
Тогда, в апреле 1937 года, взяли целую группу военных, среди них командующего войсками Уральского военного округа комкора Илью Ивановича Гарькавого (они с Якиром были женаты на сестрах) и его заместителя Матвея Ивановича Василенко, бывшего начальника инспекции пехоты РККА (Первую мировую Василенко окончил штабс-капитаном, в Красной армии командовал дивизиями).
Видимо, комкора Алафузо тоже собирались пристегнуть к «заговору Тухачевского». Потом передумали. Это свидетельствует о том, с какой легкостью особисты конструировали «заговоры» и «военнофашистские группы»...
4 июня скончалась в Грузии мать Сталина. На похороны он не поехал. Суд над военачальниками был важнее.
На суде Тухачевский отказался от своих показаний на следствии, пытался объяснить и оправдать свои действия в роли заместителя наркома. Но слушать его никто не захотел.
Маршал Буденный после суда написал Сталину о своих наблюдениях за обвиняемыми:
«Тухачевский вначале пытался опровергнуть свои показания, которые он давал на предварительном следствии... Тухачевский пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения в том отношении, что он все предвидел, пытался доказывать правительству, что создавшееся положение влечет страну к поражению и что его якобы никто не слушал.
Но тов. Ульрих, по совету некоторых членов Специального присутствия, оборвал Тухачевского и задал вопрос: как же Тухачевский увязывает эту мотивировку с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским Генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки с 1925 г.
Тогда Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал...»
Другой «судья», командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга Иван Панфилович Белов, тоже писал Сталину: «Облик в целом у каждого из них был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет был так называемый землистый...»
Даже перед смертью осужденные продолжали считать, что зачем-то этот спектакль нужен партии и стране. Потому что, если понять, что их убивают просто так, без всякой вины, выходит, они служили бандитской, преступной власти. Следовательно, вся их жизнь, отданная борьбе за эту власть, прошла напрасно... Такую мысль они, надо полагать, гнали от себя до последней минуты своего земного пути.
Иона Эммануилович Якир обратился к вождю с последним письмом, явно искренним:
«Родной, близкий товарищ Сталин!
Я смею так к Вам обратиться, ибо все сказал и мне кажется, что я честный и преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей. Я умираю со словами любви к Вам, партии, стране, с горячей верой в победу коммунизма».
Сталин распорядился отправить это письмо в архив, поэтому оно и сохранилось — вместе с резолюциями, оставленными членами политбюро. Сталин написал на письме Якира: «Подлец и проститутка». Молотов согласился: «Совершенно точное определение». Каганович счел своим долгом добавить: «Мерзавцу, сволочи и б... — одна кара — смертная казнь».
А ведь Каганович и Якир были друзьями. Они
