между собой, не ругались и продвигали строительство это с энтузиазмом первооткрывателей; они закладывали дом на две равноценные семьи – с двумя лежанками и печками, с двумя входами и крыльцами. Предельно предусмотрительно! Три же сестры Кашины уже жили по-всякому в Подмосковье, где работали и доучивались в институтах.
Об Антоновом житье-бытье Анна все-таки меньше тревожилась: он давно отпочковался от семьи, у него была своя дорога дальняя в неизвестность в большом городе, ослепленном огнями. Антон владел собой, своим сходчивым характером, видел перед собой перспективу предельно ясной, заманчивой. И мать любила его больше всех, делилась охотно с ним своими раздумьями.
– А люди еще осуждают меня, – пожаловалась ему Анна. – Вот едешь к дочкам в поезде московском: «Ой, у вас – шестеро ребят! Тут – двое, и то не знаешь, как вырастить (и при отце-то живом), куда деться от них». И все работавшие, бывало, вместе со мной еще удивляются мне: «И ты ни копейки не получаешь от государства за себя и за погибшего мужа? Ведь он столько вкалывал на колхоз! За троих, не меньше… Да как же так?» «Ну, так вот, поди! Ну, выходит, – скажу, – он вкалывал, а я лодырничала, значит… Не хватает мне до стажа шести месяцев… и их наскрести не могут…» Все поглядывают на меня искоса, с недоверием: «Ты ходишь чисто, даже нарядно – чего же тебе еще надо? Только двенадцать рублей будешь получать? И из-за несчастных двенадцати-то рублей столько грязи на тебя вылито за то, что ты в одиночку, лишившись мужа, вынесла немецкую оккупацию и бурлящий фронт, вырастила, подняла на ноги шестерых детей?! Это – какое-то безумие!» «Не то, что из-за двенадцати, – говорю, – а даже из-за десяти и то Пушкин, наш председатель, не подпишет. Я была признана нетрудоспособной. Документы есть. И у меня и столько переработки было, когда правленцы просили помочь, и я помогала через силу, ворочала сено, а он недосчитал маленькую переработку – мол, нет нужных бумаг на это. Какая-то несуразица. Сгорел Ржевский архив…»
Зимой шла я с внучкой, значит. И с Пушкиным, нашим колхозным председателем, пересеклись дорогой. И он узнал меня и пытал за ради чего-то… Я и попросила у него справку для себя, чтобы мне платили пенсию. А он обратил это в шутку: «А зачем тебе, бабушка, справка? Регистрироваться снова хочешь, что ли?» Я и говорю ему с обидой: «Если вы не можете справку выдать нужную, так и скажите мне начистоту. Что смеетесь над старым человеком? И еще носите такую светлую фамилию…» До того обидно мне стало, что, конечно, тут же в слезы пустилась, не могла сдержать себя. Ну, он смягчился, говорит: «Бабушка, зайди в правление; может, что-нибудь и сделаем».
Да, все во власти наших управленцев. Кому дали пенсию, кто к ним поближе, посноровистее и все по выбору; а таким, кто по личности не понравился шибко, тем нет – отказано; для таких закона нет, и правду не найти. А теперь у власти народ почти новый, нет своих прежних деревенских. И народ стал озверелый друг против друга. Как что – ссылаются управленцы один на другого. Председатель говорит: «Не мое дело разбирать ошибки, я из-за ваших пенсий в тюрьму не буду садиться, вам стаж добавлять». А в райсобесе говорят: «Что ваша комиссия постановит, то мы и заверяем». Да даже ответил он мне, что «ты не одна пострадала – на то война; подавай жалобы на войну и на Гитлера…» А что у меня работали вы малолетние, вскапывали пашни, голодные, и это вам не засчитается и в мой стаж не добавится – это законно, неподсудно, выходит.
Итак, я опять поверила малость Пушкину. Ну, знаешь, как я взошла в правление и Лида Шутова, секретарь, во владения которой я вступила, узнала, зачем, так поднялась из-за стола на председателя – ой, так поднялась супостатская фурия, – отбрила его: «Если б делать зачет, то надо было сразу делать, не антимониться». – «Ну, и запиши в стаж сорок третий год – восстановительный; тогда хватит ей до нормы – двенадцать лет работы». – «Можно записать, да толку что: справок, подтверждений нет. И нечего придумывать фигню»! Знать, еще не простила Валере ни спасения его, когда она его невиновного выдала немцу ни за что под расстрел, ни его недавнего буйства из-за этого, что он по пьянке чуть ли ни своротил ее хибару вместе с ней.
– Ах, если бы, мама, – только и сказал Антон. – Я помню тот предмайский (в сорок втором) случай.
Тогда всех Кашиных свалил тиф, кроме Наташи: она успела им переболеть, заразившись болезнью от трех пленных красноармейцев и семьи соседки, которых выхаживала. Всех же деревенских тифозников немцы впихнули к Кашиным, чтобы изолировать их как-то. И вот раз лунной ночкой Лиду провожал с гульбища немецкий офицер, и им привиделось, что какой-то воришка в белой рубахе сиганул прочь от крытой немецкой повозки. Лида же прямо заявила офицеру, что это может быть только Кашинский парень. Больше здесь некому это сделать. Валера лежал в горячке и бредил возле окна, и офицер грубо схватил его, стащил с постели и поволок к двери – на сейчасную расправу. Да тут поднялись тифозники-бабы; они поползли вслед, бормоча, крича: «Тиф! Тиф!» старались отбить невинного мальца; тянули руки, хватали офицера за мундир. Где-то, где-то эта очевидность дошла до воспаленного разума арийца, и он в ужасе попятился, оставив валяться жертву. И выкатился вон. А если он и завтра заявится за добычей? Где спрятать получше Валерия?
Ужасно! Ужасно!
– Ну, стало быть, помялся, помялся слабовольный Пушкин, – рассказывала мать дальше, – помялся – видит: вся власть не у него, а у таких щекастых, преуспевающих ныне фифочках-победительницах. Говорит мне напоследок: «Бабушка, мы тут покумекаем; если что сможем – сделаем, а если нет, то не взыщите. Не в наших силах.» Что ж, ушла я, неозолоченная опять. Вообщем то: жалуйтесь на войну и на Гитлера, и все.
Очевидным же было одно, что и следовало ожидать, – ей не оформили пенсию лишь потому, что и она и ее выросшие дети уже отошли от земли, от колхозных дел, разъехавшись по сторонам, и что ее за это решили «наказать». Невниманием. Непониманием. Те, кто заделались важными деятелями. Стали первыми людьми.
XIX
– Итак, дура я: удалилась из конторы, не солоно хлебавши. Ребята меня успокаивали: «Плюнь ты, мамка, не расстраивайся; не обивай пороги сволоты пузатой… Чем можем, тем поможем».
Ну, опять… куда идти – отыскивать концы? Архивы ведь
