Червь в яблоке… Думаю, где бы и когда бы ни появился этот червь, его нужно приветствовать как знак новой жизни. Нам следовало бы назвать его «ангел-червь». В сущности, нет такой вещи, как литература, нет искусства, религии, цивилизации. Даже человечества нет. В сущности, нет ничего, кроме жизни, жизни, возвещающей о себе множеством непостижимых способов. Жить, быть живым означает принимать участие в тайне. Прошлой ночью я наткнулся на фразу — несомненно, знаменитую — Гераклита, которая звучит так: «Жить означает бороться за жизнь». Эта фраза наводит меня на размышления. Не могу поверить, что под «борьбой» Гераклит понимает извечную борьбу за существование. Не могу поверить, что он, подобно суровым реалистам, хочет сказать, что с момента рождения мы движемся навстречу смерти. Не верю, что под «борьбой» он понимает поддержку или защиту жизни. Должен признаться, что не знаю, в каком контексте это было сказано. Но, размышляя над этими словами, я прихожу к следующему заключению: имел это в виду Гераклит или нет, но слова его означают, что жизнь есть все, жизнь есть единственная привилегия, жизнь не знает ничего и не имеет другого смысла, кроме жизни, а быть живым означает осознанное приятие — или, выражаясь иначе, высшую веру. С момента рождения мы вступаем в борьбу с неведомыми силами. Почти все, что мы прославляем, это дань памяти — памяти о нашей героической борьбе. Мы ставим эту борьбу выше вечных перемен, прошлое и будущее — выше настоящего. Но жизнь заставляет нас плыть в вечном потоке. Космология — это миф о тайне творения. Отвечая Иову космологически, Бог хочет напомнить человеку, что он лишь часть творения, что долг его — подчиниться законам творения или погибнуть. Когда человек высовывает голову над потоком жизни, он начинает сознавать самого себя. А самосознание влечет за собой остановку и фиксацию в одной точке, как это символически выражено в мифе о Нарциссе.
Червь в яблоке человеческого существования — это сознание. Оно скользит над поверхностью жизни, как вор. Увиденное в зеркале, всё становится лишь фоном для «я». Провидцы, мистики, визионеры вновь и вновь разбивают это зеркало. Они возвращают человека в изначальный вечный поток и швыряют его в воду, подобно рыбаку, опустошившему свою сеть. В «Золотой голове» Клоделя есть такая фраза: «Mais rien n’empechera queje meure de mal de la mort, à moins queje ne saisisse lajoie…»[157] Глубокое и красивое изречение. Радость, о которой он говорит, — это радость приятия. Другой быть не может.
В моей работе о Бальзаке я привел множество изречений, вложенных в уста Луи Ламбера. Мне хотелось бы вновь обратиться к ним в этом месте… «Моя задача — установить реальное отношение между Богом и человеком. Разве не в этом нуждается наш век?… Человек связан со всем, что существует: есть ли над ним нечто, с чем он также связан? Если именно он венчает собой те неведомые преобразования, которые привели к его появлению, то не он ли связующее звено между видимыми и невидимыми творениями? Деятельность вселенной не абсурдна: она ведет к какой-то цели, и этой целью, конечно же, не может быть общество, подобное нашему!.. Мне кажется, что мы присутствуем при начале великого человеческого сражения: все силы собраны, вот только полководца я пока не вижу…»
Бальзак, написавший эти и другие, еще более проницательные и вдохновенные строки (в «Серафите»), не ошибался в своем взгляде на мир. То же самое можно сказать об Эдварде Беллами, Достоевском или Уитмене.
В этом письме я уже упоминал, что недавно получил известие о человеке, которого в юности считал своим учителем, а в этой книге описал как «живую книгу». Это Джон Каупер Поуис. Вместе с письмом пришла его новая книга под названием «Упрямый Кимвр». Там есть глава под названием «Пейр Дейдни» — валлийское обозначение «Котла Возрождения». Я нашел в этой книге и особенно в этой главе столь же поучительные изречения, как и те, которыми отличаются указанные выше сочинения. Говоря о переменах, ожидающих человечество в связи с наступлением эры Водолея, говоря о дарованном нам «новом откровении», которое, по его словам, «может стать первостепенным прорывом в самое сердце жизни», он утверждает следующее:
«Я пытаюсь показать, что за всем этим угадывается тайная причина великой исторической перемены, ожидающей человеческий род: и эта перемена, теснейшим образом связанная с движениями небесных тел, эта перемена, означающая переход от двухтысячелетнего периода, прошедшего под знаком Рыб, к эпохе Водолея, эта перемена, родственная той, что происходит с живым телом, медленно и мучительно возвращающимся к жизни, или же с живым младенцем, появляющимся на свет из утробы умирающей матери, есть не что иное, как истинная перемена сердца, о которой всегда говорили пророки и в которую всегда верили возрожденцы — однако эта „перемена сердца“ никоим образом не будет похожа на предписания „закона“ или предсказания „пророков“, ибо случится это совершенно иначе, самым поразительным и неожиданным образом, более всего напоминающим то, что имеет место в великом „Потоке Природы“, который никогда не прекращает своего движения и движением своим бросает вызов не только Закону и Пророкам, но также Богу и Дьяволу».
Позвольте мне привести еще несколько строк, поскольку они прямо касаются нас, нашего участия — или отказа от участия — в этом новом видении мира, в этом новом образе жизни.
«Никто из нас не в силах определить характер этого сокрытого течения, тайной волны, незримой силы, несущей нас вперед. Наши непосредственные цели, наше непосредственное предназначение кажутся мелкими и жалкими в сравнении с мощной силой, которой мы неосознанно подчиняемся. Мы подобны сомнамбулам: бредем вперед, убивая и становясь жертвой убийства в этом огромном мире, устремившемся из одной мыслительной атмосферы в другую.
В старой атмосфере, откуда мы движемся волей-неволей, независимо от того, принимаем ли мы это слепо на веру или испытываем враждебное смятение, виднеются смутные очертания и туманные конфигурации исчезающих старых тотемов и табу. В яростном отчаянии мы цепляемся за эти ускользающие призраки, но они все больше расплываются и теряют форму по мере того, как нас уносит мимо.
Сами мы — умирающее тело, которое клонится назад, теряет упругость и слабеет, тогда как новорожденный издает первый свой вопль, и этот новорожденный — мы сами.
Да, чем сильнее цепляемся мы за старое, чем громче выкрикиваем нелепые обвинения, чем яростнее проклинаем это гравитационное течение, тем больше подчиняемся ему. „Желающего судьба ведет, нежелающего — тащит“».
Это уже не «начало великого человеческого сражения», как писал Бальзак, — мы находимся в самой гуще его. И Поуис прав, когда говорит, что взбунтовалась именно человеческая душа. Душу тошнит от трупного поклонения жизни, которому предавалось человечество на протяжении нескольких последних тысячелетий.
Есть один американский астролог, Дэйн Радьяр{96}, который описал ожидающую нас перемену с большей ясностью и проницательностью, чем кто-либо из тех, кого я знаю. Многие его статьи появлялись на страницах популярных журналов, посвященных астрологии. Книги же широкого распространения не получили. Если бы мы понимали суть этого глубокого движения, если бы находились в согласии с ним, то никогда не прогнали бы подобного писателя в дешевенькие журналы. Имя Радьяра ассоциируется с «псевдонаукой» астрологией, и одного этого достаточно, чтобы высказывания его казались подозрительными. Так думают образованные люди — и необразованные тоже. Я упоминаю о нем здесь только потому, что он считает грядущую эпоху «Эрой Изобилия». Чаша переполнена, из нее изольется то, что оплодотворит и придаст новую силу всей земле, всему человечеству. Тайные силы, заключенные в этом «золотом сосуде», станут достоянием всех людей. Мир не идет к концу, как слишком многие полагают. К концу приходят фетиши, предрассудки, фанатизм, бесплодные формы поклонения, несправедливые условия общественного договора, превратившие чудо жизни в погребальную церемонию. Мы потеряем только труп жизни. С мумии спадут цепи, которыми она прикована к земле. Раб не получит свободу, если просто разобьет свои кандалы. Как только дух его освободится, он станет абсолютно свободным — и навсегда. Все должно сгнить, прежде чем начнется новая жизнь. Свобода должна проявиться у корней, прежде чем она сможет стать универсальной.
Америка, как и Россия, ускорила процесс гниения и разложения. Оба этих великих народа, словно трудолюбивые ангелы-черви, прорывают туннель через ту самую сердцевину яблока, чтобы совершить, не сознавая того, таинственное жизненное преобразование. Совершенно того не сознавая, они используют новые силы жизни для собственного уничтожения. Европа, которой концы и начала ведомы гораздо больше, устрашена и, можно сказать, парализована угрозой гибели, нависшей над ней из-за образа действий этих дремлющих Голиафов. Европа осознанно хочет сохранить старое — и предпринимает лишь робкие, осторожные попытки примериться к новому. Европа — не лунатик. Это усталая старуха, утомленная мудростью, но все еще не способная уверовать. Ею правят две страсти — ужас и тревога. Если Америка похожа на плод, сгнивший до созревания, то Европа — это ипохондрик, живущий в стеклянной клетке. Все, что происходит во внешнем мире, вызывает страх и несет угрозу для хрупкого затворника, обрекшего себя на добровольное заточение. Это изящное и долго страдавшее существо пережило столько потрясений и катастроф, что само слово «революция», сама мысль о «конце» заставляют его содрогаться. Европа не желает верить, что «зима жизни завершилась». Она предпочитает мороз оттепели. Без сомнения, лед так же боится потерять свою крепость. Но Природа, совершая свои бесконечные преобразования, не спрашивает разрешения даже у льда и обращает его в жидкость. Именно это, мне кажется, и лежит в основе страха, овладевшего европейцем. Его не спрашивают, хочет ли он участвовать в новом, безымянном, ужасающем процессе, охватившем весь мир. «Если это похоже на то, что происходит в России, — говорит он, — если это похоже на то, что случилось в Китае, Америке или Индии, мне этого не надо». В душе он даже готов примириться со своей религией, если она поможет ему справиться с паникой. И ужас его только увеличивается при мысли, что новая жизнь обойдется без божества и снятая с Бога ответственность будет возложена на человечество в целом. Он не видит причины радоваться тому, что новое освобождение зависит от человека. Он слишком человечен и при этом человечен недостаточно, чтобы поверить, будто власть может исходить от человека — особенно, от «простого человека». Он был свидетелем революций сверху и снизу, но в обоих случаях человек показал себя зверем. И если вы скажете ему, как это сделал Поуис, что «сейчас взбунтовалась именно человеческая душа», для него это будет звучать так: «Бог стал Врагом Творения». Он может узнать душу в великих произведениях искусства, угадать ее движения в подвигах героев, однако он не смеет смотреть на душу как на изначальную мятежницу, помещенную в самое сердце вселенной. Для него творение — это порядок, а все, что угрожает порядку, идет от дьявола. Но душа стремится вырваться из-под любой власти — даже гармонии творения. Душу искусства можно определить, но сама душа определению не поддается. Мы не должны спрашивать, куда она стремится, какие цели и задачи ставит перед собой. Мы должны подчиняться ее велениям.
